Апокалипсис всегда
Шрифт:
Будимир ещё на середине схватился за подбородок, закрывая по-ловину лица (довольно удобно: и рта не видно, и вид задумчивый).
– А эти иконы… – проговорил Будимир, – они… Ну – не опасные?
– Да не, ваще детский сад: они ж тоже в Духе писаны, просто по другим канонам. А так, бодрая движуха, чётенько прикалываются – респектуха и вообще зигую. Явно выкупают, когда в церкви бес завёлся. Это ж всё от Никона – как тремя перстами-то креститься начали, так и пошли шашни англосаксонские. И правильно Екатерина масонские ложи запретила…
– ЛЁ-НЯ!!
Сид опять замолчал (но
– Ну а пока я тому чувачку пишу, зацени мой новый тречок. Это вкусно.
– Ну. Можно, – пожал плечами Будимир.
Из колонок зазвучал качовый биток (переделанный Вивальди):
Хуета хует – всё хуета,
Пиздопляска, ебать! Сука-бля…
Поначалу Будимир смеялся как ребёнок и смеялся, – но скоро перестал: текст делался всё более телесным, всё более пахучим – в какой-то момент даже служебные слова стали все матерные… (Главный герой – этакий Фауст – сходится с некоей Сисей, с которой он обсуждает смысл жизни и занимается ещё другими вещами. Вдруг объявляется бывший Сиси, «Какой-то Похуист»: начинаются прения, увещевания, бычка, затем драка, побег Сиси со своим бывшим и плач этого Фауста. Герой объявляет, что с тем же успехом может и «сам себя», – но всё же видит, что и на этом пути не избежать разочарований.) Заканчивался трек словами:
Ай, бля!
Из пизды в пизду.
– Ну как? – Сид тем временем успел сходить на балкон и подкуриться: он развалился в кресле, улыбаясь толстыми губами.
– Э-э-м… Интересно, конечно. Но тебе не кажется, что мата слиш…
– Ну это, короче, о невозможности высказывания. – Сид поправил очки (готовый к новым разгонам). – Первобытная основа поэзии такова: автор, через определённые гештальты, обосновывает своё существование как поэта, творящего стих. Банальный пример: я читаю рэп о том, как я читаю рэп. То же самое и у Гегеля твоего. Но если раньше было – «посмотрите, какой я крутой», то теперь это – «посмотрите, пожалуйста, я существую».
Будимир внимательно держался за подбородок.
– Я не то чтобы силён в этих вопросах, – сказал он, заметя паузу, – но…
– …И надо постоянно выкручиваться, находить спуск к действительности, потому что народ тёмен. Помнишь, у Христа постоянно переспрашивают, что эта притча значит, а что эта?.. Амитабха, фу!
Собакен (с какой-то тайной целью) ткнулся в носок Будимира, но тут же отскочил и уселся смирно на полу.
– Это не значит, что невозможно работать в Духе, – продолжал крутить бороду Сид, – поэтому я и советовал тебе заняться иконописью. Но в своей основе искусство – даже самое самоотверженное – всё равно содержит утверждение эго. В этом плане оно чётко служит Аполлону, то есть, Сатане.
– Зачем он всё это говорит? – прошептал Будимир в руку.
(– Это твой друг, а не мой.)
– Но он же не существует!
(– Как и ты – если что.)
Тут Сид резко встал и внимательно наклонился к Будимиру (Муцураев на футболке подмигнул):
– Н-да… И ассиметрия, и круги под глазами… – Он поправил очки. – В тебе бес сидит,
– Э-э-э… – Будимир отвёл взгляд в сторону: с розовым, шершавым языком – улыбался собакен Амитабха.
– Да ты не ссы – бывает, чё. Хочешь, изгоню? Я по-бырому.
– Я, честно говоря, даже не знаю…
(– Ты соглашайся. Прикольно будет.)
А Сид уже полез в ящик – гремя, он достал распятие и палестинскую свечу (из тонких-тонких свечечек – пучком). Будимир почувствовал себя лягушонком на операционном столе (на очень странном столе).
– А ты… когда-нибудь делал это? – спросил он.
– Последний раз – год назад. – Сид поджёг свечу. – Да секта одна была: всё по методичке – экзальтация, отжим бабла. Ну, мы с другом пару раз сгоняли – видим, техникой индусской им хреначат визуализацию Кундалини: люди приходят, их прёт, хочется ещё, они идут снова… Так, я сейчас – ещё один водничек опущу…
– ЛЁ-НЯ!!! – раздалось с кухни, уже совсем невыносимо.
– Ща, я по-бырому. Ты подержи пока, помолись, там. – Лёня вручил Будимиру свечу.
Но дверь уже открылась – перешагнув тряпку, появилась седеющая женщина с усталыми глазами: из-под серого халата с бегемотиками белели венозные ноги.
– Здравствуйте… – промямлил Будимир, сжимаясь.
(– Мария Владимировна.)
–…Мария Владимировна, – прибавил он и вцепился в свечу покрепче.
– Ага, тебе тоже привет. – Она переметнула взгляд на сына. – Лёнь, мне сколько кричать? Холодильник помоги оттащить, а потом играйтесь.
– Да, мэм.
Они ушли: взгляд Будимира встретился со взглядом Амитабхи. Тот подышал весело, чихнул – и на мелких ножках побежал из комнтаы.
– Слышь, Автор. А ты точно не Сатана?
(– Таких предъяв я ещё не получал…)
– А всё-таки?
(– Мне кажется, у него покруче дела есть, чем романы писать… Да и крещёный я.)
Воск тепло и знакомо полз по руке: Будимир вдруг заметил, что мизинцу левой руки не достаёт фаланги (раз – и гладкое место) – свеча вывалилась и прокатилась с дымком.
(– Это ты сам отрубил, если что.)
– Опять начинается!.. – Будимир подобрал свечу и потянулся к зажигалке на столе. – Нет, серьёзно: зачем этот бред с изгнанием беса?
(– Ну ты ж не захотел в «Сегу» играть – вот я и придумал вам занятие.)
Сид вернулся со стаканом воды и прикрыл дверь. Что-то жалобно заскулило и заскребло – он открыл: Амитабха залетел и снова на рюкзак.
– Ты хлебни. Святая. – Сид протянул стакан, а сам взял свечу и принялся окуривать комнату.
Будимир выпил стакан целиком, но особой разницы с простой водой не ощутил – только улыбнулся виновато.
– А это не больно? – спросил он.
Сид молча накапал воска на стол и поставил свечу. Взялся за распятие.
– А может, не надо? – Будимир задрожал голосом (что-то неизъяснимо стрёмное было в сочетании Муцураева, Сида и распятия).
Сид молча поцеловал крест и что-то забормотал.
– Да не бес он никакой!! – Будимир даже петушка дал. – Он крещёный!
– Все они так говорят… Хуебесы херовы… – Сид выставил распятие и в секунду поменялся. – Именем Христа, назовись!
– Чё?