Аполлон Григорьев
Шрифт:
Бывали на этих собраниях Алексей Степанович Хомяков, Никита Иванович Крылов, Карл Францевич Рулье. Из музыкально-артистического мира А.И. Дюбюк, И.К. Фришман, певец Бантышев и другие. Не пренебрегал этот кружок и диким сыном степей, кровным цыганом Антоном Сергеевичем, необыкновенным гитаристом и купцом «из русских» Михаилом Ефремовичем Соболевым, голос которого не уступал певцу Марио». Помимо домашних встреч в собраниях «молодой редакции» большую роль играли известные московские трактиры и винные погребки. Упомянутый М.Е. Соболев был приказчиком находившегося на Тверской улице (на месте современного Глав-телеграфа) погребка Зайцева; хозяева владели еще помещением над погребком, где был большой зал, превращавшийся в клуб «молодой редакции» и всех близких ей любителей русского пения. Соболев, как вспоминает другой участник вечеров, писатель С.В. Максимов, «имел соперника только
В свою очередь, молодые люди часто посещали «табор», как называли тогда жилье участников цыганского хора, хотя они давно уже забыли кочевье и снимали приличные московские помещения. О «цыганщине» Григорьева у нас еще будет речь впереди.
Кроме того, друзья собирались в известной для тогдашней московской интеллигенции Печкинской кофейне и очень предпочитали богемный трактир «Волчья долина» у Каменного моста. Приведем еще отрывок из воспоминаний С.В. Максимова: «Тертий Иванович Филиппов в одном из последних своих писем к Горбунову вспоминает о подобном веселом заведении у Каменного моста: «Николка рыжий — гитарист, Алексей с торбаном (инструмент, похожий на гусли и бандуру. — Б.Е.): водку запивал квасом, потому что никакой закуски желудок уже не принимал. А был артист и «венгерку» на торбане играл так, что и до сих пор помню». Будучи сам превосходным исполнителем народных песен и в то же время ученым исследователем и знатоком отечественной поэзии, он (Филиппов. — Б.Е.) придавал своим выразительным художественным исполнением высокую ценность всем этим перлам родного творчества, отыскивал и пел наиболее типичные или самые редкие, полузабытые или совсем исчезающие из народного обращения (…). Бесплодно силились соперничать с ним два земляка-друга: М.А. Стахович и П.И. Якушкин, пристававшие со своими орловскими песнями, верно передаваемыми по говору и мотивам. Первый, впрочем, восполнял недостатки в пении искусною игрою на гитаре и был неподражаем в пляске».
Песенная стихия и совместное питие сближало людей, Григорьев тянулся к такому быту. Он никогда не был гурманом, был совершенно равнодушен к изысканности питья и закусок, вообще часто забывал об еде. Поэт и библиограф П.В. Быков вспоминал: «Только сильный голод пробуждал Григорьева. Он не ел, а как-то глотал куски». Главное для него было общение с друзьями. Показательно, что человеческое единение сильно ослабляло престижные наклонности Григорьева, комплексы, постоянные сравнения себя с другими по меркам «выше» и «ниже». После индивидуалистических переживаний и многолетних копаний в глубинах личной психологии хотелось общности, «соборности», тем более при растущей тяге мыслителя и художника к национальному, русскому. Из далекой Италии, тоскуя по родине, Григорьев писал Е.С. Протопоповой 26 января 1858 года о времени «молодой редакции»: «Мне представлялись летние монастырские праздники моей великой, поэтической и вместе простодушной Москвы, ее крестные ходы и проч. — все, чем так немногие умеют у нас дорожить и что на самом деле полно истинной, свежей поэзии, чему, как Вы знаете, я отдавался всегда со всем увлечением моего мужицкого сердца… Все это вереницей пронеслось в моей памяти: явственно вырисовывались то Новинское, то трактир, именуемый «Волчья долина», у бедного, старого, ни за что ни про что разрушенного Каменного моста, где я, Островский, Кидошников — все трое мертвецки пьяные, но чистые сердцем, целовались и пили с фабричными, то Симоновская гора, усеянная народом в ясное безоблачное утро, и опять братство внутреннее, душевное с этим святым, благодушным, поэтическим народом».
Григорьев стал тогда носить «народную» одежду; как иронизировал Фет, — «не существующий в народе кучерской костюм». Красная рубашка-косоворотка с расшитым воротом, черные плисовые штаны, заправленные в сапоги, поддевка — таков этот костюм. Комично, что в гимназию наш народник тоже ходил в таком костюме, только вместо поддевки облачался в форменный синий мундир со светлыми пуговицами. А в 1856 году он щеголял по Москве в таком виде: черный зипун, поддевка с голубыми
Вероятно, общение с любителями пения в кабачках обусловили увлечение Григорьева гитарой, более демократическим инструментом, чем фортепиано; он прекрасно освоил «подругу семиструнную»: сам пел под свой аккомпанемент народные песни; не исключено, что он вместе с руководителем цыганского хора Иваном Васильевым участвовал в создании мелодии к своей «Цыганской венгерке».
К середине XIX века русская семиструнная гитара (на Западе распространена шестиструнная) прочно внедрилась в цыганский быт, стала неотъемлемой частью аккомпанемента при пении, и поэтому она играет такую большую роль в григорьевском стихотворении «Цыганская венгерка». Фет вообще считал, что замена рояля гитарой произошла у Григорьева под влиянием его цыганских увлечений.
Единение с народом, душевное братство, питие и пение не с горя, а с радости от этого всеобщего единения… Еще одна утопия захватила увлекающегося Григорьева… Зато с какой страстью, с какой самоотдачей трудился он для «Москвитянина»! Особенно в первые два года. Например, в 1851 году у него было сверх головы набрано уроков (помимо 13 уроков в неделю в Воспитательном доме и 15 в гимназии, он еще имел 6 частных уроков, то есть всего 34 урока в неделю!), но это не мешало ему еще ежемесячно поставлять в свой журнал около двух печатных листов статей (то есть около 30 журнальных страниц) и почти столько же — художественных переводов в стихах и прозе.
Погодин первое время был доволен «молодой редакцией» — рост подписки на «Москвитянина» ему был очень приятен. Даже самые первые преобразования в журнале увеличили тираж в 1850 году до 500 экземпляров, а в 1851 году – до 1100. Конечно, «Москвитянину» было далеко до толстых петербургских журналов, имевших по четыре-пять тысяч подписчиков, но все-таки возникла заметная тенденция роста, и, конечно же, причиной была деятельность «молодой редакции». Ее взаимоотношения с шефом были тогда доброжелательные. В январе 1852 года Погодин согласился быть крестным отцом второго григорьевского сына, Александра (Петра крестил В.Н. Драшусов). Но часто он «осаживал» раскованную молодежь, опасался цензурных акций. В дальнейшем разногласия стали заметнее.
«МОЛОДАЯ РЕДАКЦИЯ»: ВМЕСТЕ И ВРОЗЬ
Став во главе «молодой редакции», Григорьев больше всего занимался отделами критики, библиографии, театральных рецензий — наиболее ему интересными. Конечно, в меру сил он участвовал и в других отделах: публиковал стихотворения, стихотворные переводы (перевод начала поэмы Байрона «Паризина»), прозаические переводы, среди которых выделяется роман Гёте «Ученические годы Вильгельма Мейстера». Но все-таки главная его роль в тогдашнем «Москвитянине» — литературный и театральный критик.
У Григорьева было немного монографических рецензий, то есть отзывов об отдельных произведениях, его тянуло на обобщения, на обзоры. Надо учесть, что после кончины Белинского (1848) жанр литературного обозрения захирел. Чтобы создавать один за другим крупномасштабные, проблемные годовые обзоры, нужно было обладать большим талантом, уметь выискивать и анализировать какие-то общие магистрали литературного развития, да еще и прогнозировать их дальнейшие пути. Конечно, для такой работы должен был существовать соответствующий литературный материал. А после Белинского началось «мрачное семилетие» с жуткой цензурой, что очень обескровило и «раздробило» литературные потоки, сами художественные произведения как бы захирели и ослабли.
Некоторые журналисты пытались продолжать дело Белинского, то есть по-прежнему публиковать годовые обозрения (вспомним, что и Григорьев — один из создателей статьи «Русская литература в 1849 году» в «Отечественных записках»), но вынуждены были вскоре отказаться из-за отсутствия одного главного критика, а коллективные обзоры, где участвовали сразу пять-шесть человек, оказались никчемными, статьи рассыпались на отдельные кусочки. Постепенно такие крупные статьи стали заменяться значительно более мелкими помесячными обзорами: в каждом номере толстого журнала, выходившего 12 раз в год, давался обзор литературы и журналистики за минувший месяц. Ясно, что месячные обзоры было писать значительно легче годовых: за месяц вряд ли существенно менялись методы, жанры, стили в потоке рецензируемых произведений, не нужно было потуг на выделение общих магистральных путей, на создание общих эстетических концепций, достаточно было перечислить произведения (или номера журналов) и анализировать их по отдельности.