Апология
Шрифт:
Он входит в дивный лабиринт -в его беспамятные звенья, как заскорузлый, бурый бинт он отрывает от забвенья живой, кровящий жизни вид. 5 июля 94
x x x Это только чернота зрачка -света уходящие ступени. Вход прозрачен, каряя река отступает в стороны от тени.
Чистый день развернут -- прочитай текст его, теснящийся к надбровью, то, что неприкаянный чудак -череп, поворачиваясь, ловит. 3 сент. 94
x x x В сумерки львиные лапы настольной лампы,
вечер теряет глаголы, улицы голы,
звезды высохли и невнятны -зачатья пятна,
тронул откуда-то сзади небо Создатель.
Что же мне делать на свете, ромашка-цветик,
жизнь вытягивать
дни, один за другим обрывая, двинуть к солнцу горячему -- в желтую сердцевину. 5 июля 94
УЛИСС
Ключ в скважине и рябь дождя, в разглаженном коллаже дня
исклеванные впечатленья. За ними плыл? По щучьему веленью ты есть и был.
Талата! Грудь волны бела. Их было много, чтоб запомнил -земля полоскою легла за хлопающим пологом огромным,
набухла гласных долгота колоколов за монотонным морем, где нас уж нет и улиц тех, куда стихами впуска безнадежно молим. авг. 93
x x x Как павильоны осени печальны, как мало листьев в небе уцелело, дома проходят как кортеж прощальный, лежат мосты в воде оцепенелой -
и мерзнущими узкими плечами в пустом трамвае пожимает некто, плывущий с уходящими вещами на запад по сужению проспекта.
Ему перебирают светофоры созвездия свои, несут витрины рубашки, парфюмерные наборы, и вывески читают магазины,
ему еще стихи читают стыки железных рельс, трамвайные колеса вращают опрокинутые лики фасадов, в лужи погруженных косо.
Ему приносят черные ограды прозрачных парков воробьев на пиках, как примеряющие в ателье наряды деревья руки поднимают пылко,
ему афиши машут на прощанье залатанным платком в широких буквах и лицах синих -- в каждом обещанье прекрасных снов и слов и сладких звуков.
Ему несет дневное освещенье свой легкий мир подробный и знобящий, сиротским холодком освобожденья его запоминающий и длящий... 27авг.93
* Н А Б Л Ю Д Е Н И Е В О Д Ы *
I
... и улица у розовых холмов, впитавших травами цвета заката и ржавой жестью маленьких домов, все слушающих пение наяды в колодах обомшелых, там вода прозрачней, чем вода, и ломозуба, а если тронуть пальцами -- звезда всплывает синей бабочкой из сруба и вспархивает в небо без труда. Шуршание песка и пахнет грубо застывший сгустками на шпалах жир, на насыпи цветы с цыганских юбок, и -- вязкая, как под ножом инжир -стоит Ока вполгоризонта, скупо, вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир, чем отражая. Свет идет на убыль в голубизну глубоких звездных дыр.
II
Построенный столетие тому и брошенный теперь на разрушенье вокзал, уже не знаю почему, похож скорее на изображенье свое, чем на ненужный нашим дням приют толпы, сновавшей беспрестанно, и паровозов тупиковый храм, удобно совместивший ресторана колонны с помещением "для дамъ", несущим пиктограммы хулигана.
Весь этот некогда живой цветник густой цивилизации транзитной, что к услажденью публики возник, поник, увы, главой своей в обидной оставленности, так страницы книг желтеют и ломаются от пальцев листающих их хрупкие поля, неважны напечатанные в них слова, упреки, выводы страдальцев, их еженощно пожирает тля забвения, и бедные предметы не могут избежать ужасной меты. Так и вокзал, он в несколько слоев обит доской рассохшейся, фанерой, лишь кирпичами выложенных слов, как постулатами забытой веры, он утверждал углы своих основ.
III
Я видел город справа от себя: все эти черточки, коробочки, ворсинки, все знаки препинания его реестра, неподвижные росинки сверкали окон, дыбились рябя, и зыбились один на одного районы: тут -- Канавино, там -- Шпальный, Гордеевка, а
указки труб торчали и считали дома на улицах. Теснящийся наплыв лишенной куполов архитектуры -промоины, овраги, перебив мелодий каменных синкопами, стокатто, густописанием разросшейся листвы зеленых опухолей "имени Марата" и гуще -- "Первомая", где ни львы, ни нимфы мраморные прыгают в аллеях, а монстров гипсовых толпища прет, и дальше -- город крышами мелея, дырея, распадается, ползет по Волге вверх к полям, что зеленея и бронзовея держат небосвод.
IV
Меж мной и дивной этой панорамой, чуть воду выгнув тянется Ока, не проливаясь из песчаной рамы, а Волга, что сутулится слегка, исходит справа -- под мостом пролазит, и кротко отражает облака, стремясь к слиянью -- поясняю: к счастью. В тени моста, лиловая слегка, она похожа на провал опасный и странно от небес отрешена, она уводит вглубь воды неясной, и, кажется, сама отражена таящейся в ней непроглядной мутью, в которой булькнув, стенькина княжна прохладных рыб кормила белой грудью и ракам верная была жена, в то время как Степан своей дружине какой он друг-товарищ доказал, по каковой возвышенной причине его народ любил и воспевал как молодца, но все же и кручине показывает в песне путь слеза по шемаханской пленнице-дивчине.
V
Как Гамлет говорил: "Слова... слова...", а здесь вода, что выбирает ниже строкою место, чтобы мирно течь, субстанция подвижная как речь, текучая, способная как лыжи скользить, как атаман касаться плеч княжны перед картинным душегубством: ее пластичность, глубина искусствам сродни, и плюс -- возможность отразить волненья наши или самый повод, красой былины сердце поразить, прикинуться иной чем прежде, новой, певца зовущая попеть ли, погрустить, что впрочем близко... Сбоку от меня -высокие холмы правобережья, впитавшие в преображенье дня всю летнюю безадресную нежность. Их холод тайный ручейки хранят, своим журчаньем подзывает вечность студеная. Я шел по полотну бездействующей много лет дороги в поселок Слуда, две больших сороки вели позиционную войну на шпалах... Я упомянул ручьи и родники, я пил оттуда... ...бывало я чуть пальцами коснусь воды стоящей в тесаных колодах, как грудь мне прожигала насквозь грусть безмерная, таящаяся в водах. И шевелили травами холмы... Не удивился б, босховых уродов увидев в глубине их тьмы, когда б они внезапно распахнулись. Какой-то холод адский их питал и воду пропускал в замшелый улей, к которому я губы преклонял и отражался. Ясные ключи служили звездам вехами в ночи.
VI
Стояла там вода сторожевая и службу неподвижную несла, изменчивое небо отражая. Не знавшая ни рыбы, ни весла, но помнившая лица без числа, но жизни лиц и шей с собой сливая, она ночами к Господу росла, их образ бережно передавая Ему из этого земли угла, всех по губам, по лбам припоминая, кто пил ее, она назад ждала, и так жила, иных из них встречая какое-то количество времен, и день за днем по капле забывая покинувших ее. Не трогал сон ее чела студеного без складок, при свете дня зеркально гладок был вид метафизический ее. Она облюбовав себе жилье, Бог знает сколько лет не покидала сих мест, но знала, что цветет былье, поскольку рядом рассыхались шпалы, и вздохи паровоза не трясли ее незамерзавшего жилища, а рядом одуванчики росли, повсюду пух раскидывая птичий, ей тоже свои семечки несли на всякий случай, или -- из приличья.