Апология
Шрифт:
Каждую ночь возвращаются лица, слова, чей-нибудь голос, с ужасом слитый.
Лед нарастает минут, мне дают их так, не за что, слишком много, что делать мне с ними...
Люди живут в ледяных каютах, руки их трогал, каждое имя
губы грело мои, их дыханье смешано было с моим в молекулах общего мига,
данного нам на закланье на тощей площади мира.
Жесты уничтоженья -- жесты любви, объятий неподвижно застыли перед зрачками -
падающее театральной завесой платье, фонаря лебединый затылок,
Не растопить белого времени хворостом комканых слов.
Давно за мной -- тенью за Шлемелем ледяными обломками кралась любовь.
Чувства, страсти и судорги, в горле комки -- остановки в розовой шахте лифта,
в голуботвердой, сверкающей сутолке льда, как на катке, тверже крови застывшей залито.
Лезть сквозь слепые бойницы в бумагу за словом исторгнутым -плечи застрянут,
так под хорошей больницей анатомы морга грудью крахмальной встанут.
Переплавляя в лед все, что я вижу, трогаю, отсылаю, зову,
пережигаю год в холод, белой золой отслаивая, живу, живу. . 92 г
x x x Что книги синеокие читать, когда и в них околевает слово, пехота окровавленных цитат уходит за поля в цветах ей соприродно пыльных и багровых.
Еще гремит ее брезент, бризант минут охотится за ней над хламом чужим и застилающим глаза, вот их и поднимаешь. Небеса невозмутимы, как царевич Гаутама. 12 янв. 93
x x x Дни летят, как семерки самолетов военных, с оглушительным ревом, над степенным Гудзоном, всклокоченным, пенным океаном лиловым.
Дайте взгляд мне дюралевый в точной цифири стрелок и циферблатов, дайте разговориться в трескучем эфире, унесись, авиатор!
Я давно наблюдаю себя как в бинокль, весь в ночных озареньях -у меня под рубашкой внутри -- осьминогом сердце есть на рентгене.
Накренясь над его трепыханьем из глуби жижи красной и шума дыханья, я далекую жизнь под крылом приголублю на расшатанном за год диване.
Я хорош за штурвалом, в коже мягкой, пилотской. Курс -- Восток. Отрываюсь. Подо мною земля вся в звезду и полоску и вода голубая.
У меня под стеклом наступающий вечер, световые цепочки, то есть время работает -- жесткий диспетчер, доводящий до точки. апр. 93
x x x Шли сады по реке, осторожно, себя берегли, поднимали цветы в соловьиный широкий разлив, по зеркальной воде на сторону ту перешли, где река закруглилась под тучей в глубокий загиб.
Хомутали ее за омутом омут пески, теплый ил, ржавый дрейф охрой крашенных барж, стрекотали моторки, рассекая простор на куски, синим дымом рисуя треугольники из серебра.
Развернулся павлиньим хвостом бензиновый пенистый след, где торчал элеватор -- единственный наш небоскреб, да орали вороны, слыша как просыпается хлеб, отирая глаза, озирая арочный кров. Молодая земля потной плотью толкала траву. Жизнь раскинулась вширь, лезла вверх, запрокинулась
Я любил красножелтых трамваев стеклянные морды и звон, эти умные звери избегали тупицы-кремля, а зимой я оттаивал медью нагретой глазок и глядел сквозь стекло через решку, как она мерзнет, земля.
Шли сады осторожно, стерегли в медленном сне, по высокой воде, никуда не спеша. Я смотрел, а они приближались спокойно ко мне осыпая цветы, лепестками спадая, шурша... 18 июня 92
x x x День вернулся от бабочек в поле, осыпающих спелый ячмень в Колизее обрушенном лета ступенями касаний мохнатых, постепенных смещений по лестницам воздуха в белом плаще, пожелтевшем уже, запыленном, в слоеных заплатах.
Он забрел во дворы, в переулки, в глухую утробу метро, вахлачек, полудурок несчастный, из заплывшей навозом деревни, опускавший в студеный колодец на цепке гремучей ведро в глубину, где мерцала вода, уподобившись спящей царевне.
Он заметен еще меж мелькающих улиц и лиц недотепой в мажоре моторов, обломком страшащих империй, по которым уже голосят очумелые скопища птиц, провожая истерикой солнце, кропящее кровью им перья. 22 окт 92
АПРЕЛЬ
x x x Я сразу узнал ее, только увидел. Теперь она снится. Явилась, а сзади в дурашливой свите забытые лица
подружек ее, обожателей, скверик в цыганках липучих, старуха подглядывала из-за двери, сопела на ручку.
Ты помнишь, тебе девятнадцать, не больше, грудь -- тверже снарядов, черемухи запах в подмышках, от кожи, и птичек рулады
в апрельских деревьях, набухших сосцами, чтоб выпустить листья, толкавшие дни часовыми зубцами -тела их светились.
Потом снегопад одуряющий, жаркий, как в гриппе перина, как небо спаленное белым пожаром, как вкус аспирина.
Ресниц дальнобойных прицельные залпы -спокойно: по сердцу... и если б увидел тебя -- не узнал бы, разве б разделись...
x x x Мы успеваем день заметить как желтой бабочки полет, над нами москворецкий месяц на узком парусе плывет.
Его прозрачная забота лишь в том одном и состоит, чтоб проводить до перехода твой голос в россказни мои.
Мы успеваем ночь потешить на чьей-то кухоньке вдвоем, она косматый факел держит пока мы воду в чашки льем.
Горят глаза в ресничной сети, как крики дев среди чумы, и точно маленькие дети безумные, бормочем мы...
x x x Перехлестнув на горле шарфик, я штурмовал второй трамвай и видел наступленье армий черемухи на бедный край.
Мне было страшно оказаться в их окруженье одному. Мне было нужно прикасаться к существованью твоему.
В ресничной лодке в дол височный на веслах забирала жизнь, и в ней с тобой мы очи в очи зрачком и радужкой слились.