Апология

Собрание стихотворений и поэм Александра Алейника «Апология» включает в себя подборки из шести книг, писавшихся в общей сложности около 25 лет. Такого рода собрание при нормально разыгранной поэтической биографии выходит обычно под занавес, и зритель, внимательно следивший за развитием действия, не просто узнает героев спектакля, их интонации и жесты, но главным образом интересуется композицией, тем, в каких связях и сочетаниях герои оказались, — театральные бинокли наведены на резкость и картина приобретает окончательную четкость и завершение. Порой неожиданное завершение, — и в этом смысл эпилога и вознаграждение для зрителя.

К сожалению, перед нами поэт, который отрывочно печатался в эмиграции и совершенно не печатался в России, и нет ничего утешительного в том, что он разделил судьбу сотен ему подобных. Тем более, что поэт в число подобных никак не входит. Он бесподобен по определению. Короче говоря, это первая книга А. Алейника, и потому, учитывая ее шестиактность (шестикрылость?), читатель должен быть готов как бы к одновременному просмотру всех действий и эпилога, суммирующего их. Эпилог — громко сказано и сказано для красного словца. Поэту едва за сорок, и будем надеяться, что его дальнейшее

творчество обойдется без — продолжая театральную терминологию — четвертой стены (она же Кремлевская, она же Берлинская, она же Китайская). Итак, читатель должен быть готов к перегрузке, а автор к тому, что критика его обвинит в нерасчетливости и тут же, возможно, снисходительно похлопает по плечу: мол, понятно, слишком долго ты ждал сигнальной ракеты, оттого и атака твоя, дружок, слегка психическая. В снисхождении данный поэт не нуждается, тем более, что нерасчетливость в поэзии (едва ли — в прозе) может обернуться добродетелью. Дело в том, что А. Алейник работает с голоса. Поводом для говорения может быть что угодно: пейзаж, воспоминание, книга, — не важно. Важно, что поэт полагается на звук, на голос, который вывезет (картину, воспоминание, книгу), но вывезет не контрабандой (хитростью), отнюдь, и даже не вывезет, но скорее — выведет (на свет).

Артистический образ жизни предполагает метафоричность, внезапные и бурные сочетания слов, вообще — энергичную оснащенность и использование всех доступных автору эффектов. Причем, я бы сказал, что мы присутствуем одновременно на спектакле и на репетиции. Артистизм предполагает импровизацию, и вы видите, как автор пускается в путь, не ведая ни как будет развиваться, ни тем более чем завершится его поэтическая авантюра. И если интуиция сбоя не дает, то немедленно творит чудеса, и тогда случайно вырвавшееся слово оказывается наделенным такими многозначными и уместными свойствами, на которые и сам автор, возможно, не рассчитывал.

«Быть может, прежде губ уже родился шепот» — примерно так я бы определил эстетику А. Алейника цитатой из его верховного учителя — О. Мандельштама. C Мандельштамом А. Алейника роднит и взгляд, с любовью обращенный к миру, и нежная интонация, а в ремесленном смысле — приверженность к классической традиции. Следуя ей, поэт безбоязненно распоряжается наработанным до него, помня, что нет события без преемственности; никаких нервных истерик и концептуального кривляния; никакого — любой ценой — привлечения внимания к собственной персоне; он знает, что оригинальность и новизна добываются трудно и по чуть-чуть, и добываются там, где единственным и неповторимым образом художник прикасается к веществу мира и придает ему внятные очертания. Мир А. Алейника простирается от Оки до Гудзона, от провинциальных городов России (в его случае — г. Горького) до столицы мира Нью-Йорка, от восточного времени до западного, от юношеской весны «на улицах сердца» в 1973 году до «Реквиема» в холодном январе 1996-го, от любовной лирики до «Наблюдения воды» — поэмы в натурфилософском духе. По ходу дела он поневоле прикасается к «чешуе дракона» — путь лежит через столицу империи — т. е. к советской власти, — не от нее ли, как в прошлом Мандельштам, бежит в Тавриду, к этому греко-римскому и средиземноморскому пристанищу русских поэтов, затем — реальная Италия, звучащая как «и так далее»…

Стихи А. Алейника вдохновенны, насыщенны, населены людьми и приметами, живописны, одновременно артистичны и естественны, т. е. являются тем, что называется искусством слова. Нам остается приложить к нему искусство чтения, и если мы не поскупимся, то будем, я уверен, вознагражден сторицей.

Владимир Гандельсман

Соломон Франкович надевает слепые очкии уходит в траншеи строк.Его зрачки как минеры,но все пока живы,ужаса не произошло.Каждая линза перед его исполинским глазомнапоминает аквариум без рыбок телевизора «Темп».Между гранями проплывают мои словауже в нездешнем мире.— Во-первых, — говорит он, —второй экземпляр жирнее.Так почему вы не принесли его?— Во-вторых, почему вы печатаете на обороте листа,а если так, — почему правая страница четная?Потом он говорит мне, что я похож на Гейне.Я отвечаю, что это, наверное,очень лестное для меня сходство,но я Гейне не читал.Минеры на конце этой фразыочевидно взрываются.Он не верит мне, а я ему.

73 г.

— Сэтчмо! Сэтчмо!Что там в сумке?— Вечность. Звуки.— Ну и рот! Почище бильярдных луз.— Там блюз.Здесь ночь и темень. Ни звезды,ни человека, ни собаки:судьба, труба, толпа и ты —все подают друг другу знаки. Когда трубач берет трубуи губы сложит в бантик лживый,как у вола в ярме — на лбукровь, дергаясь, шатает жилы.И выползают из орбитглаза кроваво-мраморные,и ледником тоски свербит,как льдами сердце мамонта.Он корчится попав в

тискиогней, они его свежуют,всю требуху его тоскитруба вбирает в поцелуи,и в кольцах, жалящих ее, —в клубке покачиваний мерных —змей-искуситель лег змеей,баюкающей раем смертных.И яблоки во тьме горят,и кожа, нежась, вся иззябла,и мнится Лысая гораиз крупных, говорящих яблок.О, пенье дивное, сдависьдо мундштучка, до рта медяшки,а тело пусть свисает внизпод мокрым облачком рубашки.Что если музыка дышавольноотпущенницей смерти, —освобожденная душа,вдыхающая млечный ветер.О, черный голос горловой,как мед живой, как кровь тягучий,о, солнца сон над головой,весь медленный, в песке излучин,весь пеной блюза голубойи пеньем в глубине излучен.Угасла жизнь, ушла из глазземною солью в звук последний,там змейкой золотой зажглась,где он вечноживущий, летний.

*так называли Армстронга

6 окт. 73

Было небо словно небо в облаках,до седьмого марта я сходил с ума,не дышалось, не хватало мне тепла,и на улицы смотрел я как в кривые зеркала.Пальцев быстрые изгибыв бледных солнышках ногтей,волокна волос погибель —нитей света в наготе,колоколенки ладоней,круглых век колоколазимовали в Вавилонебелолобого стекла.Год звенел как колокольчик,исчезая за горой,и пришел мороз-стекольщик,и пришел январь-хрустальщик,и пришел февраль сырой.Розоватым лимузинамсолнце вылизало спины,человечек брел хмельной,вел собаку за спинойна большой-большой цепочке,словно тень гулять водил,а она вернулась в клочьяхв небе лаявших светил.

апр. 76

Глаза — фиалки.Вишенный цвет век.Два крохотных музыканта невидимы,сами они видят мир голубым и зеленым.Лицо — цветочница.— Эти две, сударь, я никому не отдам.По улицам сердца ходит трамвай —городской ученый кот.Там дни проплывают как острова —всей эскадрой вперед…И когда закат — тогда — ноябрьи розовый снег кругом,и тонет день, и качается трап,мы сходим с него вдвоем.Скоро закончится этот год,видишь, как он дрожит…По закатным рельсам уходит кот,мой ученый кот —моя жизнь.Я спокойно трону твой черный мехс голубыми искрами на краю,я припомню какой в этом городе снег —какой мягкий снег, какой розовый снег,такой выпадает только в раю… Осень светит спичкой желтой,узкий месяц в синем шелке,он из башенки глядитв сон кварталов городских.Осень кованым копытцембьет о бронзу переулка —очень хочет углубитьсяв мысли лиственного гула.Голубой водой застынет,глаз ковши дымятся страннымужасом, и дышит инейв переулочках туманом.Осень с полночью играетнитью журавлиных крыльев,у нее в глазах открытыхзеркала и умиранье.Полночь хочет в валерьянкуязычок сквозь зубки свеситьи на слабых лапках пьяныхулететь гулять на месяц.Там по краешку — лесокиз серебряных чешуек,от него наискосок —страж-солдатик — парень-жулик,чистит он лучем звездынеба темные плоды,и пихает кожурув розовую кобуру.