Апология

Алейник Александр

9 апр. 85

x x x

Мой дед домашнее виносквозь марлю процедил в графин.Горит свеча, и мне темно.Я маленький, и я один.С меня сползли мои чулки,а он сутулится и седон — стар, все станут старики,и мы умрем, как все, как все…Он говорит и шепчет вслухнездешние слова молитв,и плачу я о нас о двух.Часы стучат, свеча горит.

15 апр. 85

БЕЛЫЕ СТИХИ

I

Я с вечностью приятельство забросил,я нынче не поглядываю в небо:как там Господь и живы ль звезды,и как луна, скрипит еще старухаразбитой колесницей тьмы?Что смерть: здорова ли? гуляет?блестит по вечерам косою? —улыбкой черной опьяняя полночь,и также ль навещает безнадежных,заказы

принимая на гробы:— Пришлем, пришлем, уж вы не беспокойтесь,не заржавеет, так сказать, за нами…Я тут забылся, первый признак счастья,подробности позвольте опущу,но к состоянью этому, как, впрочем,к любому, быстро привыкают,так, кажется, я тосковать начну,продлись блаженство две еще недели,— печально мы устроены друзья.

II

Как там трава? Корнями обнимаеттех, кто ходил по ней… нет, ей не дотянуться,но их дыханье шевелит ееподатливые ветру стрелки;она в апреле будет зелена,и ты, знакомец мой, позеленеешь,злость зеленит, а мудрость серебрит.Тут в рыбных отдыхает магазинахмороженный, но серебристый хек —лежит и пахнет, —мутными очамиобозревая непонятный мир,мечтая, может быть, о сковородке,о жирных красногубых едоках,хотя бы так судьба его согреет.

III

Что думаешь о собственной планиде?— Такое чувство, что меня онаинтересует мало,но это только видимость…

IV

Жизнь смотрит на себя с другойкакой-то новой точки. Я на звездахсейчас живу, как раньше — на песчинках.Стоит луна, и звуком полнолунья,звенящая на самой высшей ноте,все тянется, закладывая уши.Такая у нас ночью тишина.

V

Лентяй, болтун, мечтатель неподвижный,ты все еще живешь на свете,поправить думаешь свое существованьепередвиженьем в сторону заката,в себе не изменяя ничего,с собой не споря, но противоречавсему, что видишь в этом бедном крае.От этой площади пустой,ночных скитальцев, воспаленныхсухим существованием своим,бежать и впрямь бы надо.Ну, вот он — преданный тебеслуга-глагол, все время наготове:«бежать», «бежать»…Узнать бы нам куда?

VI

В морозный вечер переулком темнымвхожу в утробу желтую метро,как к электрическому Левиафану.Мне время кажется библейским,а мы живем в дохристианской эреи ждем явленья нового мессии,которому досуг есть нас спасти.Я замерзаю в мире помраченномвойной и иродовой властью,я силюсь вспомнить, кто я и зачем,и для чего душа моя смотреласьв луну, подставленную небом?Какой сомнительный источник света…

ноябрь 85

ОДИССЕЙ

На полированные островкимеланхолического заведенья,под вечер, из людской рекиценителей кофейного сиденья,разносчиц улетающих ресниц,пестреющих нарядно плавникамив размытой ряби проходящих лицпод плещущими светом фонарями —выуживает, отворяясь дверь,и очередь, подставив чью-то спину,сопит и извивается как зверь,заглатывая фимиам машинный.Здесь продают с наценкой огурцыпод причитанья стереосирены,дешевый кофе с запахом грязцыи цветом в колер знойного шатена.Здесь можно времени сухой песокне замечать, сквозь пальцы сея,и разбавляя темных зерен соккусочком сахара и грустью Одиссея.

11 апр. 85

x x x

Птичьи головки в небо воздев,шевелятся флаги у глаза,проплывает черный морской лев —мокрый футляр контрабаса,вносят деревья зыбкие телесав напряженный гул транспортных остановок,дождь в пространстве стоит как слеза,не касаясь сердечек новыхзеленых листиков на ветвях,молодой земли, поднимающей травы,табачного столбика, зажатого в губахтрехмерного лица без траурной оправы.Не то чтобы я себя люблю —просто больше чем о других знаю,нечто вроде якоря кораблю,собственно «я» себе представляю.Что-то должно упираться в грунт —ножка ли циркуля, нога объекта,имя, становящееся во фрунтза пятнадцать лет до конца века.Трется цепь о крошащийся матерьял,уходя

на дно в туманных потемках —и гуляет в далеких зеленых морях —в странных современниках, собеседниках, потомках.

11 мая 85

экзерсис

I

В полосе отчужденияизвестные учреждения,служа миру,по радио строить лируи подводить часы,близ цветущей лозыумолкающей героини,вклеивающей в усыупоительное лобзанье на семейной перине.Думаешь: все рифмы ещё впереди,суринамская пипа*достойна всхлипа,пока одиночество отстукивает время в груди.В этой белой странерельеф лежащего тела,изгибающегося на простыне,очерчивает пределы,за которые не хочется выходить —это гладкая поверхность кожи —я забываю, что я — один,мы так беззащитны, так похожи.Смешиваем вдох-выдох-вдох —когда становимся сплошным касаньем —в этой белой стране правит бог,исполняющий прихоти и желанья.Уплываем, держась друг за друга.Чёрное небо кажется лугом.Позвонками касаемся звёзд и планет —там не понимают слова «нет».…………………………………………….…………………………………………….…………………………………………….…………………………………………….Я плохой переводчик. Я забыл языки.Ты живёшь в сплетеньи сосудов руки.Ты по венам течёшь, ты толкаешь кровь(я не знаю рифму к этому слову) —может быть — это твои покровы,может быть — это безвыходный лабиринт).Мы вошли вдвоём — мы сгорим,как сгорает от собственной краски роза —остаётся в пространстве застывшая поза,лежат на скатерти свёрнутые лепестки,как ослеплённые лампочкой мотыльки.Торопись, торопись,поднимай ресницы,вспоминай жизнь —зеркала и лица,пожиратель губной помады……проводя по ней взглядом,хочется сказать «не шевелись»Я как колючки, что жаждут в пустыне воды.На меня наступает песок, построившись в ряды.Наступает атасное утро после ясной ночи.По радио поют пионеры — дети рабочих.Солнце в окне дудит, как горнист.Смерть всё длиннее. Всё короче жизнь.Всякая жизнь.Моя жизнь.

* вид жаб

II

Наташа Шарова целовалась у лифта,не убирая рук с лифа.Её никогда, к сожаленью, не узнает страна.И когда её предадут могиле —Господом будет посрамлён сатана,но не задудят по ней заводы и автомобили.О ней никогда не будет поставлена пьеса,в которую она выпархивает из леса,намалёванного на широченном холсте,прижимая к незапятнанной шейке лесной букетик.На ней не скоро женится перспективный медик,конструктивно и пламенно заявляющий о её красоте.Они не поплывут по сцене в скрипучей лодке.У него не будет конкурента в пилотке,отвалившего неизвестно куда,но явно не возводить над болотами города.Во втором акте не обнаружится её недальновидная мать,и когда Наташа будет пластично-кротко стиратьмедицинский халат в оцинкованном корыте,улыбаясь так, чтоб увидел зритель,как она трогательна и ранима,даже когда её пилит мамаша неутомимо,не вышагнет из боковой кулисы отец —долбануть, понимаешь, кулаком по столу, и положить конецнедостойной сцене в предыдущей картине,не вспомнит дедушку, подорвавшегося на минеещё, понимаешь, в 1915-том году,и, видимо, отродясь моловшего ерунду,не снимет кепку с прилизанных седин,не вынет угретую на груди(с боковой резьбой!) многоугольную деталь,за каковую в третьем акте, понимаешь, получит медаль,а уж по каковому поводу не стащит с гвоздя гитаруи что-нибудь не сбацает с патефонного репертуару.А Наташа не шепнёт разомлевшему медику «я — твоя»Папаня, понимаешь, не пересвищет на свадебке соловья.Его не обнимет друг-лекальщик Пахомыч,прикипевший сердцем к этому дому.Он не будет приговаривать за чаем «мы ещё повоюем»Не обзовёт медика (в сердцах) «ветродуем».Не засверлит с папаней в полуночном цеху.Не пожалуется медику на свербенье в боку«особливо, ежели, скажем, дождь или сухо»Отчего медик не преклонит красное ухок немодному, но выходному его пиджаку.И никогда в развязке нашей волнительной пьесыне прогремит и не вдарит заупокойная месса,при звуках которой, двигая стульями, встанет на сцене народ.И когда Пахомыча протащат сандалетами вперёд —не разведёт руками, понимаешь, потрясённый папаня,не подаст ему накапанной валерьянки в стаканеНаташа Шарова в оттопыренном на животе платье,а потом, очень стройная, в очень домашнем халате,не склонится с медиком и папаней в приятном финаленад плаксивой подушкой, которую втроём укачали.