Апостол Смерти
Шрифт:
Она хватает некроманта за второе плечо, как если бы собирается взмыть в воздух и прихватить свою жертву с собой. Длинные пальцы, подобно когтям хищной птицы, глубоко проникают в плоть, и под полурасстёгнутой чёрной рубашкой растекается кровь.
Всё превращается в сплошное чёрное пятно, и я просто растворяюсь в безграничной пустоте…
Я ощущаю себя воздухом, затем ветром, дымчатым облаком, тяжёлой тучей, и вот, кажется, снова становлюсь материальным. Я ещё есть! С закрытыми глазами твёрдо стою на ногах и прижимаю к себе что-то большое, тёплое
Это Дарья. Цепляется за меня так, будто хочет задушить. Всё вокруг перестало быть безграничным мраком. Клубится густой туман, кругом множество нечётких силуэтов. Мы то ли в лесу, то ли в каком-то городе, хотя это абсолютно неважно.
Моя молчаливая покровительница тоже здесь. Теперь я понимаю, что она всегда со мной, вижу я её или нет. Она часть меня. И теперь она ждёт, пока я попрощаюсь.
— Зачем, Никита?
— Это всё случайность, Дарья. Будь сильной.
— Ты уходишь? Опять?!
— Мне пора.
Я отстраняю её от себя, смотрю в её несчастные глаза и перевожу взгляд на черноволосую женщину. Она отворачивается от нас и уходит, и я без колебаний иду за ней.
Её шаг неспешен и плавен, как течение реки, и расстояние между нами сокращается. Скоро я поравняюсь с ней, и вместе мы наконец уйдём туда, где будет тепло, хорошо и спокойно.
Дарья бежит за мной.
— Никита, подожди!
Она догоняет меня и пытается остановить, но я не могу остаться. Мне нужно идти.
— Не смей снова бросать меня! Не смей оставлять одну!
— Ты не одна. Я здесь, в твоей постели.
— Никита!!!
— Я здесь.
Она что-то кричит, пытается схватить меня за руку, но я уже ничего не слышу и не чувствую. Я иду туда куда должен — навстречу бесконечности.
Дарью разрывало от тяжёлого кашля. Я лежал рядом и наблюдал как она, свесившись на полтела с кровати, пытается прочистить лёгкие и сделать спасительный глубокий вдох. Внезапное пробуждение для нас обоих и неприятные последствия её вчерашней истерики в лютый мороз.
Откашлявшись насколько возможно, она бессильно упала на подушку, постанывая, перевернулась на бок лицом ко мне и укуталась в одеяло как в кокон. Мне хватило одного беглого взгляда, чтобы определить у неё высокую температуру.
Дарья выглядела неважно. Глаза впали, на лице появилась испарина и залегли лишние тени. Меня очень настораживал её кашель и хриплое дыхание, ведь так недолго заработать пневмонию, которая, кстати говоря, за считанные дни свела в могилу её отца.
Я надеялся, что Дарья уснёт и проспит как можно дольше, но тут она разлепила веки, нахмурилась, точно вспомнив что-то, и села.
— Никита, — прошептала она и окинула меня всего взглядом, — ты здесь?
Я не мог шевельнуться, просто лежал почти вплотную к Дарье и смотрел на неё. Неужели мы видели один и тот же сон? Не знаю, что вдруг сковало меня, заморозило мысли и мешало дать знать о себе. Мне вдруг стало очень тревожно… или страшно?
Дарья
Как обычно, я не знал, какое сейчас время суток. За окном темнота, а над столом горит дневная лампа. Так было и в полдень, и вечером, так будет и ранним утром, и в разгар дня и поздней ночью, вплоть до кровавых солнечных лучей к концу зимы.
Вчера у меня не было времени и сил обдумывать замысел некромантов и составлять план вмешательства. Я ознакомился со списком потенциальных противников, понял смысл следующей поставленной мне задачи и отложил её решение на завтра. Единственной моей проблемой была Дарья и её горе, с которым она была пока не в силах справиться.
Она больше не плакала, не билась в истерике и не пыталась мучить себя, поедая снег или ещё что-то непригодное в пищу. Переодетая в ночнушку, полночи просидела на полу, облокотившись спиной на шкаф, и в полной тишине пила из горла дешёвое вино.
Я сидел рядом. Иногда она что-то говорила, а я что-то отвечал. Когда бутылка наполовину опустела, Дарья начала рассказывать мне о сыне, о всех подробностях его младенчества, о его привычках и капризах, о радости первых шагов и ужасах первого падения с кровати. Я узнал в деталях о том, как можно перепутать день и ночь за несколько суток и возвращать нормальный режим в течение двух недель. Прочувствовал, как раздирает сердце длительный плач больного ребёнка, а ты отдал бы всё на свете, чтобы забрать себе хотя бы половину его боли, но можешь только бессмысленно качать его на руках и лопотать пустые слова утешения.
Бутылка опустела на две трети, и в мой адрес полетели упрёки. Я «бесчувственная скотина», потому что бросил её, «дурак», не воспринявший всерьёз клятвы дождаться меня с армии, «сам виноват», что не узнал о её беременности, «идиот-как-можно-было», гонявший без прав в гололёд и «сволочь» — за то, что посмел умирать.
Вино осталось недопитым. Дарья никогда не знала пьяного буйства и не позволяла себе долгих проявлений эмоций, взяла себя в руки и в этот раз. Слёзы лились непроизвольно, покрытое красными пятнами лицо было почти гладко, и с уст не срывался плач.
Она поднялась с пола, убрала бутылку в холодильник, ровной походкой ушла в ванную, умылась, залезла в постель и моментально уснула, как будто её ударили по голове чем-то тяжёлым. В этом вся Дарья. Быть самостоятельной, сильной и не забывать о гордости даже перед самой собой.
Дура…
Если бы меня не убила эта нелепая случайность!
Убитые горем бывают импульсивны и враждебны или рассеяны и апатичны. Я не представляю реакцию скорбящего, если бы кто-то сказал ему, что лично общался с духом его умершего близкого, как с живым человеком, описав при этом его повадки и манеру поведения. Наверное, хлопнул бы дверью так, чтобы хорошенько прилетело по носу того, кто посмел осквернять память усопшего. Ну, или придушил бы собственными руками.