Аракчеев: Свидетельства современников
Шрифт:
К чести Государя сказать должно, что в комиссии [224] не было ни одной злой души, которая могла бы превратиться в инквизицию, и потому привлеченные к делу, не только невинные, но и мало виновные, немедленно отпускаемы были на свободу.
Впоследствии узнал я, что Царь, поговоря с преступником и видя раскаяние, тут же прощал или удалял на житье для выслуги, и таким образом, сто два человека не были даже преданы суду [225] ; но больше или меньше знали о том в городе по родству или знакомству. Столица дорого пенила правило, принятое Императором, и общее мнение слилось в один вопрос: «Что бы было, если бы сидели в комиссии граф Аракчеев или Клейнмихель?» — разумея под сим не потачку злодеям, которыми всякий мерзил, но преследование личное, мщение и жадность к злодейству.
224
Имеется в виду Комиссия для следственных изысканий соучастников злоумышленного общества.
225
К следствию было привлечено 579 человек; на рассмотрение Верховного уголовного суда, учрежденного 1 июня 1826 г., было вынесено 121 дело.
Клейнмихель показал себя достойным учеником графа Аракчеева, чувствовавшего приближение старости и потому приготовлявшего заранее преемника себе. Уже погашены были в нем чувства родственные, а дружба и любовь к ближнему составляли для него пустой набор слов. По примеру Аракчеева, расстался с женою [226] (хотя по страсти увез ее от матери из церкви), и Аракчеев утешился, видя, как дрожит пред ним все в военных поселениях. К присяге Государь поручил приводить [поселенцев] не ему, а своим генералам [227] . От этого Аракчеев и Клейнмихель не могли действовать, и коль скоро присяга в поселении кончилась, они отправились из столицы под предлогом встречи тела покойного Государя. Таким образом спаслось русское дворянство от беды неизбежной, если бы следственная комиссия попала в руки Аракчеева и Клейнмихеля. <…>
226
В 1816 г. П. А. Клейнмихель женился на Варваре Александровне Кокошкиной (ум. 1842), «но вскоре они разъехались, чему приводили в публике разные причины, а кажется, довольно было одной: всем известного, в высшей степени безобразного характера Клейнмихеля» (Дельвиг. Т. 1. С. 124–125);
227
Ср.: «<…> присяга в военных поселениях обошлась благополучно; весьма благоразумно, что это не было поручено ни графу Аракчееву, ни Клейнмихелю» (Дивов П. Г. Дневник // PC. 1897. № 3. С. 466).
С. Т. Аксаков [228]
Встреча с мартинистами
Воротясь домой, я нашел записку от университетского моего товарища, который некогда имел на всех нас сильное влияние смелостью своего духа и крепостью воли <…> «Любезный друг Аксаков, — писал он, — вчера привез меня раненого из Финляндии в своей карете также раненный вместе со мною благодетельный генерал Сабанеев [229] , при полку которого я состою с моими орудиями. Алехин мне сказал, что ты здесь; покуда я остановился у Алехина [230] . Твой Петр Балясников [231] .
228
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859) учился в Казани в гимназии (1801–1805) и университете (1805–1807), курса в котором не кончил. В 1808–1811 г. служил в Комиссии составления законов; цензор Московского цензурного комитета (1827–1832). Писатель, мемуарист. Отрывок из очерка, созданного в 1852 г., приводится по: Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 4 т. М., 1955. Т. 2. С. 234–239.
229
Сабанеев Иван Васильевич (1772–1829) — полковник (1805), с 1807 г. командир 3-го егерского полка; участник Русско-шведской войны 1808–1809 гг., в ходе кампании был ранен, лечился в Петербурге и вернулся к полку через год. Генерал-майор (1809), генерал-лейтенант (1812), с 1815 г. командир 6-го пехотного корпуса 2-й армии; генерал от инфантерии (1823). В 1817 г., после смотра корпуса Сабанеева, Александр I передал свои замечания А., который не замедлил сделать генералу выговор. В 1819 г. П. Д. Киселев сообщал А. А. Закревскому о новой стычке: «Сабанеев разобиделся бумагой Аракчеева, пишет мне, что служить невозможно и что идет в отставку» (Сб. ИРИО. Т. 78. С. 52).
230
Алехин Петр — с 1801 г. соученик Аксакова по Казанской гимназии; исключен в 1804 г.
231
Балясников Петр Семенович — подпоручик гвардейского артиллерийского батальона, в сражении при Алаво (август 1808) получил ранение в правую ногу, в конце 1809 г. выбыл из батальона.
Алехин был нашим товарищем в гимназии, но он не был студентом по весьма печальному обстоятельству, признанному за какой-то бунт против начальства, по милости глупого директора. Алехин находился в числе пятерых лучших воспитанников, исключенных из гимназии <…> он определился в военную службу солдатом и в настоящее время [1808 год] служил артиллерийским поручиком и состоял адъютантом при генерале Капцевиче [232] , директоре канцелярии Военного министерства и любимце всемогущего тогда военного министра Аракчеева; у него-то остановился наш раненый товарищ. Само собою разумеется, что через несколько минут я уже обнимал Балясникова. Он был неопасно, но тяжело ранен: шведская пуля засела у него в ноге пониже коленки, между костями, по счастью не раздробив их. Военные армейские доктора нашли невозможным вынуть пулю и отправили раненого для леченья в Петербург <…> Балясников намеревался явиться к военному министру и настоятельно просить, чтоб немедленно вынули пулю из его ноги и дали ему возможность скорее возвратиться к действующей армии. Алехин предупреждал его, что Аракчеев человек страшный, что с ним надо поступать осторожно, но Балясников рассмеялся и сказал нам: «А вот увидите, как я поступлю с ним! Да еще и денег возьму с него! Я не хочу стеснять товарища и не давать ему спать по ночам своими стонами: я хочу жить на своей собственной, хорошей, удобной квартире! Прощайте!» Он ушел за перегородку, где ему была приготовлена постель, и мы расстались.
232
Капцевич Петр Михайлович (1772–1840) учился в Артиллерийском и инженерном кадетском корпусе, по окончании которого (1792) определился на службу в гатчинские войска; с восшествием на престол Павла I — генерал-майор, шеф гвардейского артиллерийского батальона; генерал-лейтенант (1800). С 1808 г. дежурный генерал при А., с 1810 г. — командир 7-й пехотной дивизии; в 1819–1828 гг. командовал Отдельным сибирским корпусом, одновременно занимая должность тобольского и томского генерал-губернатора; генерал от инфантерии (1823; в 1835 г. переименован в генералы от артиллерии).
Воротясь домой и уснув несколько часов, я отправился в Комиссию составления законов, где служил переводчиком <…> часу в первом был уже на квартире Алехина. Он и Балясников еще не возвращались из Военного министерства. Впрочем, я недолго ожидал их. С громом подкатила карета, запряженная четверней отличных лошадей, остановилась у калитки квартиры Алехина; лакей в богатой военной ливрее отворил дверцы кареты, из которой выскочил Алехин и вместе с великолепным лакеем высадил Балясникова. Поддерживая раненого под руки, они ввели его в скромную комнату, где я встретил их с вытаращенными от изумления глазами. Балясников сухо сказал: «Скажи, что я благодарю министра». Лакей поклонился, вышел — и карета ускакала. Балясников был совершенно спокоен. Сейчас лег на единственный диван, положил ногу на его боковую ручку (в этом положении боль от раны была сноснее) и сказал Алехину: «Ну, расскажи все Аксакову, а я устал». Лицо Алехина было очень весело, и прекрасные глаза его сверкали от удовольствия. «Ну, Аксаков, — начал он, — дорого бы я дал, чтоб ты был свидетелем всего, что происходило сейчас у Аракчеева! Мы приехали вместе; я оставил Балясникова в приемной, в толпе просителей, и побежал с бумагами к министру, потому что мой генерал болен, а в таких случаях я докладываю лично Аракчееву. Не успел я доложить и половины бумаг, как входит дежурный ординарец и говорит, что раненый гвардейский русский офицер, только что приехавший из действующей армии, просит позволение явиться к его высокопревосходительству. «Скажи, братец, господину раненому офицеру, — сердито сказал Аракчеев, — что я занят делом: пусть подождет». Я очень смутился. Начинаю вновь докладывать и слышу громкие разговоры в приемной и узнаю голос Балясникова. Через несколько минут входит опять тот же ординарец и говорит: «Извините, ваше высокопревосходительство, раненый офицер неотступно требует доложить вам, что он страдает от раны, и ждать не может, и не верит, чтоб русский военный министр заставил дожидаться русского раненого офицера». Я обмер от страха; Аракчеев побледнел, что всегда означало у него припадок злости. «Пусть войдет», — сказал он глухим, похожим на змеиное шипенье голосом. Двери растворились, и Балясников, на клюке, вошел медленно и спокойно. Слегка поклонясь министру, он прямо и пристально посмотрел ему в глаза. Аракчеев как будто смутился и уже не таким сердитым голосом спросил: «Что вам угодно?» — «Прежде всего мне угодно сесть, ваше высокопревосходительство, потому что я страдаю от раны и не могу стоять, — равнодушно сказал Балясников. С этими словами он взял стул, сел и продолжал с невозмутимым спокойствием: — Потом мне нужна ваша помощь, господин министр; шведская пуля сидит у меня в ноге, ее надобно вынуть искусному доктору, чтобы я мог немедленно отправиться в армию. Наконец, мне нужен спокойный угол, мне надобно есть и пить, а у меня нет ни гроша». Все это было сказано тихо, но твердо и как-то удивительно благородно. Ну как ты думаешь, что сделал Аракчеев? Я думал, что он съест Балясникова; но он обратился ко мне и сказал: «Вели сейчас выдать триста рублей этому офицеру, вели послать записку к Штофрегену [233] (придворный лейб-медик), чтоб он сегодня же осмотрел его рану и донес мне немедленно, в каком находится она положении. Я поручаю этого офицера твоему попечению: найми ему хорошую квартиру, прислугу и позаботься об его столе; как скоро деньги выдут, доложи мне; а теперь возьми мою карету и отвези господина офицера домой».
233
Штофреген Конрад Конрадович (1767–1841) — доктор медицины, лейб-медик Александра I; в 1815 г. статский советник.
<…> Мы поклонились, вышли, взяли министерскую карету и прискакали сюда, как сам ты видел. Ну, брат, это было какое-то волшебство, какое-то чудо! Балясников — колдун! Велика важность, что есть люди, которые заговаривают ядовитых змей. Нет, поди-ка заговори Аракчеева! Ведь он страшнее всякого зверя». Алехин не был студентом вместе с нами в университете и потому мало знал Балясникова, который был гораздо его моложе; но я знал Балясникова хорошо. Наша студентская жизнь воскресла передо мною. Прежде всего я принялся хвалить Аракчеева и доказывать, что совершенно дурной человек не способен к такому поступку, а потом рассказал Алехину, какую нравственную власть имел Балясников над студентами. Поболтав еще несколько времени <…>, мы, по настоятельному желанию Балясникова, в тот же день наняли ему прекрасную квартиру в Итальянской слободке <…>
На другой же день поутру Штофреген приехал к Балясникову, внимательно осмотрел и ощупал его рану и сказал, что теперь пулю нельзя вынуть, а надобно подождать, пока она опустится и выйдет из соседства костей. Он прописал какую-то мазь или примочку, и это лекарство чудесно помогло Балясникову. Он почти перестал страдать от своей раны <…>
Мы с Алехиным каждый день бывали у Балясникова <…>
Рана Балясникова находилась все в одном положении, нельзя было заметить, чтобы пуля спускалась книзу. Между тем деньги вышли; Алехин доложил о том Аракчееву, и вновь были выданы триста рублей <…> Не имея возможности убедить докторов вынуть пулю из его ноги и не имея терпения дожидаться времени, когда она выйдет из костей, Балясников через два месяца воротился в армию <…>
Н. И. Шениг [234]
Воспоминания
Павел Иванович Сумароков <…> был несколько лет губернатором в Витебске и Новгороде, где память его как правосуднейшего и честнейшего человека живет до сих пор [235] . Одаренный пылким умом и характером, он во всю жизнь свою старался бороться с сильнейшими и часто упадал в неравной борьбе. Сначала он делал всевозможные притеснения имению Сперанского, находившемуся близ Новгорода; но когда этот попал в опалу и приехал в свою деревню Великополье [236] , Сумароков первый явился к его услугам и старался доставить ему все приятности и угождения. Могущество и власть графа Аракчеева подстрекнули его вступить с ним в бой, который сделал его известным самому Государю. Началось с того, что вскоре по прибытии в Новгород получил он письмо от графа, в котором тот самым вежливым образом просил его, по случаю ревизования уездов и проездом в Тихвин, посетить его уединенное Грузино и доставить ему случай познакомиться лично с почтенным начальником губернии. Сумароков отвечал сухо, что Грузино не будет лежать на его тракте и что он сожалеет, что ему невозможно будет исполнить желание графа.
234
Шениг Николай Игнатьевич (1795 или 1796–1860) получил образование в Школе колонновожатых, с 1825 г. преподавал там русский язык и управлял 1-м отделением канцелярии генерал-квартирмейстера Главного штаба; участник Русско-турецкой войны 1828–1829 гг., с 1829 г. полковник в отставке. Избирался орловским губернским предводителем дворянства; в 1842–1844 гг. служил помощником попечителя Дерптского университета и учебного округа. Фрагменты его мемуаров печатаются по: РА. 1880. Кн. 3. С. 306–311, 314–315, 321–325.
235
Сумароков Павел Иванович (1760–1846) — в 1807–1812 гг. витебский, в 1812–1815 гг. — новгородский гражданский губернатор, сенатор (с 1821); писатель.
236
17 марта 1812 г.
Наступил 1812 год, с своими рекрутскими наборами, ополчением, сбором скота, лошадей, сухарей и пр. для действующей армии. Сумароков, снисходительный ко всем другим помещикам, был необыкновенно строг и взыскателен к исполнению повинностей графского имения. Бурмистр села Грузина [237] , украшенный медалию, донес графу о строгостях губернатора и о забраковании людей и материалов, а тот обратился к губернатору с собственноручным письмом, прося о снисхождении, и между прочим написал: «Я полагаю, что неприятности по делам моего имения происходят оттого, что мы имеем с вами сношение чрез посредников, и потому, во избежание сего, я прошу ваше превосходительство во всех делах касательно до села моего Грузина относиться прямо ко мне, а я уже с своей стороны буду брать мои меры. Почему я и предписал моему бурмистру ожидать моих приказаний и не обращать внимание на требование земской полиции. Надеюсь, что в[аше] п[ревосходительств]о не откажете мне в сем одолжении». Сумароков отвечал резко: «В губернии моей до 500 помещиков, и ежели я исполню желание вашего сиятельства и войду с вами в особую переписку по делам вашего имения, то я не вправе буду отказать в оном последнему из дворян и не буду иметь времени на управление губернией. А потому прошу в[аше] с[иятельство] переменить распоряжение ваше и предписать бурмистру вашему исполнять строго все предписания земской полиции, ибо в противном случае я буду вынужден потребовать его в город и публично наказать плетьми» [238] . Получив письмо и отправя ответ, Сумароков сообщил и то и другое бывшим у него дворянам и в том числе губернскому предводителю С… [239] , который не замедлил обо всем уведомить графа с прикрасою. Вследствие этого граф опять написал собственноручно: «В письме, в[аше] п[ревосходительство], вы употребили не то выражение, которое сказано было вами при собрании дворян, а именно: ежели мне начать переписываться с графом, то придется вступить в переписку и с последним капралом. А потому, обращая к вам оное, прошу исправить сделанную вами ошибку». Сумароков возвратил присланное свое письмо и написал: «Бесчестно и подло переносить из дома в дом вести, а еще бесчестнее и подлее передавать их с прибавлениями. Я не отпираюсь от слов моих, и смысл их остается все тот же, кроме слова «капрал», вместо которого я употребил «последний дворянин», а потому написанное мною к вам письмо возвращено без поправки. После сих объяснений я уверен, что приобрел в особе вашей злейшего врага. Ваше сиятельство — вельможа, много значите при дворе, можете сделать мне вред, и, зная ваш характер, я уверен, что не упустите первого случая, чтобы оказать мне оный; но знайте, что я более дорожу моею честью, нежели моим местом и держусь русской пословицы: хоть гол, да прав» Отъезд графа за границу прекратил эту неприятную переписку, и Сумароков правил губернией к общему всех сословий удовольствию, но неожиданно сам согрел себе за пазухой змею. Он был давно знаком с новгородским же помещиком, отставным флотским офицером Николаем Назарьевичем Муравьевым (впоследствии государственный секретарь), и, по желанию и просьбе его, представил его в вице-губернаторы. Муравьев, рассчитав, что выгоднее угождать графу, передался на его сторону и начал вооружать его против Сумарокова. Возвратись из похода в 1815 году, Аракчеев вспомнил о своем враге и по указаниям Муравьева сделал на него донос, вследствие которого были отправлены для ревизии два сенатора (кажется, Милованов и Модерах) [240] , которые, прожив несколько недель в Новгороде, донесли, что они не могут открыть ничего по той причине, что губернатор не допускает их для надлежащего исследования. Сумароков по этому случаю был вызван в Петербург, где и жил до тех пор, пока возвратившиеся сенаторы объявили, что они не могли найти ничего противузаконного, и Павел Иванович возвратился в Новгород. Аракчеев, взбешенный на сенаторов, решился действовать сам: взял у генерал-губернатора [241] следственного петербургского пристава ст[атского] сов[етника] Шипулинского и еще другого надежного полицейского чиновника и отправил их в Новгород с купеческими паспортами, переодетых купцами, с фальшивыми бородами. Те, прибыв на место, начали ходить по рынкам, по харчевням и расспрашивать стороною о мнимых злоупотреблениях губернатора. Новгородский полицмейстер Болдырев [242] , человек бойкий и преданный Сумарокову, вскоре попал на их след и, подозревая в них шпионов, донес начальнику, который без дальних отговорок велел представить их к нему на другой день закованных. Бондырев выпустил на Шипулинского содержащихся в тюрьме негодяев, приказав в трактире затеять с ними спор и драку. Те тотчас же исполнили приказание, и полицмейстер схватил всех и, рассадив порознь, начал допрашивать. Аракчеевские агенты сбились в словах, переодеванье их обнаружено, и на другой день оба в кандалах приведены к Сумарокову. Шипулинский выпросил позволение переговорить наедине и признался, кто он и зачем прислан; но Павел Иванович, как будто не хотя верить, чтобы вельможа решился употребить такие меры против ничтожного губернатора, велел обоих молодцов заковать и отправить по пересылке в С.-Петербург. Можно себе вообразить бешенство графа! Он дал пройти немного времени, но потом начал просить Государя о смене Сумарокова, уверяя, что он пьет. Сколько П. А. Кики и (приятель Сумарокова, тогда статс-секретарь) ни старался разуверить Императора, но слова Аракчеева подействовали, и Сумарокова разбудил ночью фельдъегерь с указом сдать губернию вице-губернатору Муравьеву и быть самому причислену к Герольдии. Павел Иванович вскочил с постели, послал за Муравьевым, членами Приказа и советниками, в течение трех часов сдал суммы и все дела, к утру, получив квитанцию, бросился в коляску и, в тот же вечер прискакав в Петербург, представил министру расписку о сдаче губернии. Таковая исправность доведена была до сведения Государя, но не переменила судьбы Сумарокова. С лишением места он потерял и жалованье, а собственного имения у него было около 60 т[ысяч] ассигнациями] капитала, из доходов которого надобно было еще уделять дочери и сыну, тогда капитану артиллерии (теперь генерал-адъютант и начальник гвардейской артиллерии) [243] . Поэтому он жил в двух комнатах и почти ежедневно ходил пешком обедать к Кикину, а для поддержания себя написал книжку «Изображение Екатерины Второй» [244] , которую раскупали для доставления сочинителю куска хлеба. Находясь в таком бедственном положении, он решился прибегнуть к Аракчееву и написал к нему письмо.
237
Бурмистром (старостой) Грузина около 20 лет был крестьянин Иван Дмитриев. Не исполнив однажды поручения Н. Минкиной, навлек на себя ее гнев: в 1822 г. по доносу был уличен в самовольной порубке леса, а также в «составлении фальшивых билетов» и сослан в Сибирь.
238
Переписка А. с Сумароковым опубликована: Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1862. Кн. 2. С. 91–133; PC. 1900. № 11. С. 399–408. Тон писем губернатора действительно резок до заносчивости: «Я готов ваше сиятельство почитать, но обидных или повелительных писем кроме начальства ни от кого не приму, почему и прошу ваше сиятельство впредь писать ко мне несколько поучтивее и так, как следует к человеку служащему и благородно и для чести» (письмо от 11 сентября 1812); ср. самооценку Сумарокова: «Я в деяниях моих неизгибен, откровенен, смею говорить правду и не в состоянии отречься от речей моих» (Там же. С. 405; письмо от 17 сентября 1812).
239
Имеется в виду Николай Сергеевич Свечин, новгородский губернский предводитель дворянства, сосед и приятель А., который писал ему 14 сентября 1812 г.: «Теперь, любезный друг, объясню вам случившиеся со мною происшествия по Новгороду. Не знаю, не ведаю, за что ваш и мой губернатор меня ненавидит, ругает, сказывают, что при всех, и кует и вешает меня. Я бы остался все от него терпеть, если бы он, не любя меня, со мною бы и дело захотел иметь одним, но как гг. губернаторы обыкновенно везде, прогневаясь на дворянина, стараются оный гнев проявить на бедных крестьянах того господина, то вот что беспокоит меня чрезмерно. И я прибегаю с моею просьбою: сделай труд, во-первых, отбери от него, что за причина, что он невзлюбил мою физиономию. Кажется, я поместье свое в губернии нажил не фаворитством, не откупами и не интригами, а службою, и после того ничего от Государя не брал и не возьму никогда, дабы более было и оставалось в казне у Государя, к награждению гг. губернаторов; а во-вторых, убеди его справедливыми речами, на христианской проповеди основанными, дабы он, не любя меня, не делал ничего из-за меня бедным крестьянам моим, ибо это будет обоим нам грешно, что они за меня будут терпеть горе» (Там же. С. 405).
240
В 1814 г. ревизовать Новгородскую губернию и все присутственные места ее было поручено тайному советнику, сенатору Михаилу Павловичу Миклашевскому (1756–1847), бывшему в 1797–1800 гг. малороссийским, в 1801–1803 гг. — новороссийским, а в 1803–1804 гг. — екатеринославским гражданским губернатором. 26 августа 1814 г. он рапортовал, что все беспорядки и упущения «получили главный свой источник от образа управления г. губернатора» (т. е. П. И. Сумарокова), и просил министра юстиции И. И. Дмитриева: «В вящее доказательство г. губернатору, что я в делах, мне порученных, личного против него ничего не имел, а исполнял в строгом смысле обязанности свои, исходатайствовать, дабы ревизия Новгородской губернии была окончена кем-нибудь другим и чтоб поверено было все то, о чем мною было представлено» (Русская беседа. 1856. Кн. 1. С. 37–38). Возможно, эти полномочия были возложены на сенатора и тайного советника Карла Фридриха (Карла Федоровича) фон Модераха (1747–1819; в 1797–1804 гг. был пермским губернатором, в 1804–1811 гг. — пермским и вятским генерал-губернатором); сенатор Милованов — лицо вымышленное. Шениг, вероятнее всего, преувеличивает роль А. в назначении этой ревизии: еще в ноябре 1812 г. новгородский губернский прокурор Белявский доносил министру юстиции о том, что «все городовое общество располагается принести всеподданнейшую жалобу его императорскому величеству» на Сумарокова, который за неполный год исполнения своей должности успел восстановить против себя многих; «да и невозможно исчислить всех странных деяний господина губернатора: он обыкновенно и большею частою сам пишет бумаги без всякого соображения, потому что никогда не читает внимательно и не входит ни в какое дело, и без основания, потому что не знает и не согласуется с законным порядком. Не принимает ни от кого письменных и не выслушивает словесных просьб, и если кто взойдет с оными, то обидит ругательством и выгонит. <…> Весьма нередко дерется своими руками с мужиками и чаще при рекрутском наборе в самом присутствии» (цит. по: Сивков К. В. Провинциальная администрация в 1812 г. // Голос минувшего. 1914. № 5. С. 228; рапорт прокурора был вызван поданной ему жалобой новгородских мещан, отказавшихся, вопреки требованию Сумарокова, в ходе рекрутского набора выставлять дополнительных ратников). В следующих рапортах Белявский (весной 1813 г. отставленный от должности) утверждал, что губернатор злоупотребляет алкоголем, покрывает лихоимство полицеймейстера Бондырева и сам берет взятки (Там же. С. 230–232).
241
Петербургским генерал-губернатором в 1815 г. был А. Д. Балашов.
242
Бондырев Василий Максимович — штаб-ротмистр, в 1815 г. новгородский полицеймейстер.
243
Дети Сумарокова: Мария (р. 1785); Сергей (1793–1875) — граф (с 1856); с 1809 г. юнкер гвардейского артиллерийского батальона, поручик (1813), полковник (1818); впоследствии начальник гвардейской артиллерии (с 1830), генерал-адъютант (1834), генерал от артиллерии (1851), с 1856 г. член Государственного совета.
244
Сумароков выпустил две брошюры: «Обозрение царствования Екатерины Великой» и «Черты Екатерины Великой» (обе— СПб., 1819).
«Вы удивитесь, вероятно, получив письмо от человека, вам неприятного; но это самое должно возбудить в вас чувство самолюбия, видя, что я, доведенный вами до последней крайности, вас же избираю орудием к оказанию мне справедливой защиты, предполагая в вас благородство превыше мести.
Я 35 лет в службе, был губернатором в двух губерниях, везде был отличаем и начальством и великою княгиней Екатериной Павловной. Никогда не просил, никогда ничего не получал и до сих пор не имею даже в петлице украшения. Ныне, по проискам и клевете, лишен места и с тем вместе дневного пропитания и, подобно страдальцу при Овчей купели, взываю: «человека не имам!» [245]
245
Отсылка к евангельскому рассказу об исцелении паралитика в купальне у Овечьих ворот Иерусалима (Ин., V, 4–7).