Аракчеев
Шрифт:
Вражда, преследовавшая Аракчеева в течение всей его государственной деятельности, имела в ряде случаев определенную политическую основу. Но эта основа была связана более с его высоким политическим статусом, чем с патриотическими умонастроениями. В этих случаях нападки на Аракчеева являлись в сущности ударами по той политической системе, которой он служил. Именно такую политическую подоплеку имело стихотворение К. Ф. Рылеева «К временщику», в котором явно подразумевался Аракчеев. Временщик клеймился позором за то, что он — «неистовый тиран родной страны своей», за то, что стеснил свободу народа, «налогом тягостным довел до нищеты». Он злой, подлый и
В большинстве своем враждебное отношение к Аракчееву не имело политического основания и носило сугубо личный и притом корыстный характер. Граф объявлялся «злодеем», «ядовитым змеем», «коварным», «самолюбивым и тщеславным» человеком потому, что ущемил чьи-то эгоистические интересы.
Так, распространению в русском обществе порочивших Аракчеева слухов в огромной мере содействовали люди, служившие под его началом и выгнанные им с должностей за нерадивость в службе, взяточничество или казнокрадство. Клеветой на своего бывшего начальника они мстили ему за то, что он не позволил им служить так, как они хотели, и в то же время оправдывали самих себя. Атмосфера враждебности к Аракчееву создавалась в значительной мере именно такими людьми, действовавшими из корыстных побуждений.
Государственная деятельность графа Аракчеева охватила собой две грандиозные реформы, осуществление которых заняло целый исторический период: это, во-первых, преобразование русской артиллерии, начатое в Гатчине в 1792 году и завершенное к началу Отечественной войны 1812 года; а во-вторых, создание системы военных поселений. Обе эти реформы можно с полным основанием назвать «аракчеевскими», поскольку их результаты были обеспечены в значительной мере действиями Аракчеева. За них граф был удостоен самых высоких похвал со стороны императора Александра I и тех из современников, кто, будучи специалистом, оказался в состоянии оценить его заслуги.
Как ни парадоксально, но именно за деятельность по осуществлению указанных реформ, которая являлась в целом разумной и успешной, граф Аракчеев подвергался и самой разнузданной ругани со стороны своих современников и последующих историков. Более того, в этом противоречии присутствовала определенная закономерность.
Преобразование русской артиллерии, имевшее целью превращение этого рода войск в значительно более эффективную, чем она была прежде, и самую мощную в сравнении с артиллерией других стран боевую силу, могло успешно осуществиться в тех условиях только под управлением предельно жесткого, настойчивого в проведении необходимых мер, требовательного к своим подчиненным и способного быстро принимать разумные решения руководителя. Естественно, что данный руководитель должен был являться высочайшим специалистом в артиллерийском деле и при этом знать артиллерию не только России, но и последние достижения в артиллерийской науке других стран. Граф Аракчеев как никто другой из русских генералов отвечал всем этим требованиям.
Отмеченные качества характера надлежало иметь и руководителю, управлявшему процессом формирования в России системы военных поселений. Но в дополнение к этому он должен был обладать навыками по организации хозяйственного обеспечения армии и знаниями особенностей армейского быта. И здесь Аракчеев оказывался наиболее подходящим человеком для исполнения функций руководителя.
Стиль действий графа на административном поприще определялся целым рядом принципов, которые в их совокупности
— «Мы все сделаем: от нас Русских нужно требовать невозможного, чтобы достичь возможного»;
— «Для того, чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу»;
— «Без драки и телесного наказания все можно сделать, но надобно только твердость в намерениях и непеременчивость в исполнениях [иметь], дабы они видели, что командир, единожды определив какое дело, никогда от онаго не отступит»;
— «Французскими речами не выкуешь дело»;
— «Я педант, я люблю, чтобы дела шли порядочно, скоро, а любовь своих подчиненных полагаю в том, дабы они делали свое дело»;
— «У вас еще есть правило и хвастовство, чтобы подчиненные любили командира; мое же правило, дабы подчиненные делали свое дело и боялись бы начальника»;
— «Строгость нужна более для штаб- и обер-офицеров, нежели для военных поселян, и оное требую, ибо мои правила не сходятся с правилами, в армии употребляемыми; я полагаю, что когда строгость, — разумеется, справедливая, без интриг… — употребляется на начальников, то все пойдет хорошо, и солдаты будут хороши»;
— «Касательно же толков людских, то на оное смотреть не должно, да они ничего важного не сделают»;
— «Мнения публики столь различны, что на оныя никогда положиться нельзя, и лучшее мнение в свете спокойная в человеке совесть, я имею ее и буду с нею везде спокоен».
Мировоззрение, основанное на подобных принципах, создавало тип государственного деятеля, который оказывался в высшей степени эффективным в условиях России. Имея такое мировоззрение, а к нему в дополнение — необыкновенную работоспособность, высокую образованность и сильный природный ум, граф Аракчеев был способен добиваться успеха в осуществлении реформ при самых неблагоприятных обстоятельствах.
Однако именно здесь таилась и драма Аракчеева как человека и государственного деятеля. Свойства характера, которые делали его самым эффективным администратором в России первой четверти XIX века, одновременно создавали ему в русском обществе репутацию «плохого», «злого», «жестокого» человека.
Государственный деятель, отличавшийся нечеловеческой приверженностью к установленным правилам и порядку, каковой обладал Аракчеев, и не мог в России иметь репутацию «хорошего» человека.
Об одном из самых поразительных случаев в жизни графа Аракчеева рассказал крестьянин Иван Шеллоник:
«Служил при графе писец, шестидесятилетний старичок, трудолюбивый и добрый такой. Аракчеев любил своего писца, и иногда этот писец сокращал гнев графа. Но однажды старичок в чем-то провинился перед графом, и граф приказал ему всыпать полсотни. Началась расправа. Старичок взвыл… Граф присутствовал при расправе, и, должно быть, жалко старика-то стало. Но вместо того, чтобы отменить наказание, граф встал перед растянутым и привязанным к скамейке стариком на колени и почти со слезами умолял: „Голубчик, потерпи, ведь пятьдесят положено, только-то, потерпи, дорогой!..“»