Аракчеев
Шрифт:
— Он ведь был с ними… — сделав ударение на последнем слове, испуганно заметила Лидочка, переводя беспокойный взгляд с лежавшего в забытьи Хрущева на мужа.
— С кем бы он ни был, матушка, но не умирать же ему на улице… — раздражительно ответил ей последний.
Наталья Федоровна одобрительно кивнула головой.
— Бедный, как он страдает! — с глубоким вздохом сказала она.
Больной тяжело и прерывисто дышал, продолжая бредить.
Только через два часа приехал, наконец, присланный Зарудиным его, знакомый доктор, которому он сказал, что у его друга фон Зеемана заболел приехавший погостить издалека родственник.
Доктор осмотрел больного и покачал головою.
— Что с ним? — с тревогой в голосе спросила Наталья Федоровна.
— Нервная горячка, сударыня, да такая, что не пожелаешь злому лиходею! С ним, вероятно, произошло что-нибудь ужасное. Вы не знаете, что именно?
Наталья Федоровна смутилась.
— Нет, положительно не знаю.
— Он получил неприятное известие из дому… — выручил ее Антон Антонович.
— А-а-а… — протянул доктор и сел писать рецепты.
Крупная ассигнация, перешедшая незаметно в его руку из руки фон Зеемана, видимо, совершенно удовлетворила любопытство эскулапа.
— Придется поездить к вам недельку-другую, возни много будет… — заметил он, прощаясь.
— Пожалуйста! Я хотел только что просить вас об этом… — сказал Антон Антонович. — Он опасен?
— Н-да… — прогнусил внушительно доктор… — Главное — тщательный уход.
— Уход будет… — заметила Наталья Федоровна таким решительным тоном, что фон Зееман вопросительно посмотрел на нее.
Доктор уехал.
— Я буду сама ухаживать за ним, — заявила Наталья Федоровна Лидочке и Антону Антоновичу.
— Зачем же сами? — возразил последний. — Пусть дежурит около него поочередно одна из горничных.
— Нет, нет, разве можно положиться на них. Я вам сказала, что я буду сама, и мое решение непоколебимо.
— В таком случае, я буду чередоваться с вами… — заметила Лидочка.
Антон Антонович бросил на жену взгляд, полный восторженной любви.
— Это доброе дело! — согласилась Наталья Федоровна и, взяв за талию Лидочку, привлекла ее к себе и крепко поцеловала.
Больной слабо застонал и начал делать движения пересохшими от жара губами.
— Ему хочется пить, — заметила Наталья Федоровна, — распорядись, Лидочка, чтобы приготовили лимонаду.
Лидочка быстро вышла.
— Надо узнать стороной, насколько он скомпрометирован, поехать к нему на квартиру, привезти белье, платье и разузнать, давно ли он отлучился из дому… — обратилась Наталья Федоровна к фон Зееману.
— Да, да, непременно, я постараюсь исполнить это завтра же… Бедный, если он и выздоровеет, то не на радость, ему предстоит хотя справедливое, но все же тяжелое наказание. Уж лучше пусть умрет!
— Что вы говорите! Пусть живет. Он молод, он может сторицею искупить свое безумное заблуждение верноподданной службой царю и отечеству… — горячо возразила Наталья Федоровна.
— Но кто решится ходатайствовать за него. Он из тех, злодейство которых так гнусно, что для них казнь — милость.
— Он еще совсем мальчик, а просить за него буду я.
— Вы?!
— Да… я! Сегодня первый раз в жизни я благословляю небо, что я… графиня Аракчеева!
XII
СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
Доктор не ошибся. Около двух недель Василий Васильевич Хрущев находился между жизнью и смертью.
Графиня Наталья Федоровна Аракчеева, верная своему слову, почти день и ночь не отходила от постели больного. Она даже неохотно позволяла себе сменять изредка Лидию Николаевну, тем более, что на здоровье последней обязанности сестры милосердия оказывали пагубное действие. Бессознательный бред больного, горячечные пароксизмы, в связи с продолжавшимся беспокойством, что в их доме нашел себе приют один из «них», как она в третьем лице называла заговорщиков, и боязнь, чтобы это не отразилось на личности боготворимого ею мужа, сделали то, что нервы молодой женщины окончательно расшатались.
Наталья Федоровна, между тем, как бы совершенно забыла, кто лежит перед ней, она видела в Хрущеве только беспомощного, опасного больного человека — брата, если не спасти жизнь которого, то хотя облегчить страдания было обязанностью каждого христианина.
Прислушиваясь ежедневно и еженощно к отрывочному, бессвязному, казалось, бреду горячечного, Наталья Федоровна чутким сердцем почти поняла всю предшествующую поступлению в заговорщики жизненную драму молодого человека.
Ей было ясно, что он бросился в море безумных политических треволнений вследствие безнадежной любви, вследствие безвозвратной потери им любимой девушки, стереть образ которой из своего любвеобильного сердца он не мог, даже переживая страшные минуты сознания своего гнусного преступления.
Все это душою поняла Наталья Федоровна, и Василий Васильевич Хрущев стал ей родным по сердцу, по страданиям… Разве этот кабинет — бывший кабинет ее отца — не был свидетелем потери и ее любимого человека, потери, когда она сама пожертвовала им, любящим, во имя долга дружбы, во имя желания принести пользу человечеству? Это казалось Наталье Федоровне легче, нежели быть отвергнутым любимым существом, не чувствовать взаимности любви, а напротив, видеть, что это существо любит другое лицо, с ним ищет то житейское счастье, которым бы так хотелось окружить его. Эти страдания невыносимы — это понимала Наталья Федоровна, хотя никогда в жизни не испытала их.
С нескрываемым беспокойством следила она за ходом болезни, и сам доктор приписывал нормальность этого хода тщательным и непрерывным попечениям самоотверженной и идеальной сестры милосердия, как он не раз называл Наталью Федоровну.
Василий Васильевич, наконец, пришел в себя.
Удивленным, но совершенно сознательным взглядом обвел он незнакомую ему комнату, и этот взгляд встретился с полным неземной доброты и участия взглядом Натальи Федоровны.
— Где я? — прошептал больной.
— У друзей! — отвечала графиня.