Арарат
Шрифт:
Раненые внимательно слушали старого Наапета.
Наапет попрощался со всеми, поцеловал каждого в лоб; долгое время после его ухода в палате царило молчание.
По проселочной дороге, извивающейся между садами, шагал Гарсеван. Закончив лечение, он получил трехдневный отпуск и отправился в родное село. Сойдя с автобуса в районном центре, он решил добраться до Двина пешком, чтобы налюбоваться на родную природу и повидать знакомых.
Вдали виднелись опаленные солнцем утесы — прибежища горных коз. Внизу — сады и поля, где им были исхожены все тропинки.
Но вот все ближе очертания
На околице села, у родника, Гарсевана встретили деревенские ребятишки. Он всех приласкал и расцеловал, перед тем как свернуть к своему дому — двухэтажному, обращенному окнами во двор, с широкой верандой. Под верандой тянулся обширный погреб, во дворе стоял небольшой хлев. Сидя на каменных ступеньках лестницы, Пеброне вынимала косточки из абрикосов и раскладывала половинки плодов на дощечки для сушки. Гарсеван незаметно подошел, обнял ее сзади. Пеброне громко вскрикнула и обернулась. Увидев мужа, она с плачем припала к его плечу, приговаривая сквозь слезы:
— Ну, почему не дал знать, не написал, телеграммы не прислал?! Приехала бы встречать!
— Ничего, и так хорошо, Пеброне-джан! — успокоил ее Гарсеван. — А где же дети?
— Они в летних яслях. Ребека со своей бригадой в садах работает. Ты на сколько времени приехал? Только на три дня? И один день уже прошел!.. Стосковались мы по тебе, надо же детям побыть с отцом!
Пеброне закрыла глаза, прижалась к широкой груди мужа, забыв все лишения и горести разлуки. Но, несмотря на радость встречи, Пеброне чувствовала, что Гарсеван встревожен, что он делает над собой усилие для того, чтобы выглядеть спокойным и радостным.
На балкон выбежали дети в сопровождении старшего сына Аракела — Ашота. Гарсеван словно забыл обо всем на свете: схватив маленького Пайцика и сына Михрана, детей Аракела — Сирану и Гагика, он целовал их по очереди, не забывая потрепать голову стоявшего рядом Ашота.
— Как ты вытянулся за этот год, Ашот-джан! — с любовью сказал Гарсеван. — Да это и понятно, ты сейчас в доме единственный мужчина!
— Дай бог ему здоровья, помогает, как взрослый, — подтвердила Пеброне.
Ашот смущенно улыбался, не отводя глаз от дяди. Гарсеван понимал, что мальчику не терпится узнать об отце. Но что мог ему сказать Гарсеван?
— Пойдем к Ребеке, — сказал Гарсеван жене, и они, пройдя по улицам села через сады, вышли к полю, засеянному пшеницей.
Несколько мужчин и женщин во главе с Наапетом докашивали созревшую пшеницу на косогоре.
— Добро пожаловать, родной наш! — послышались восклицания, и косари окружили Гарсевана.
— Хорошие вести о тебе мы слышим, радостно нам, — заговорил белобородый старик. — По сердцу нам, что наш односельчанин высоко держит славу родного колхоза! Наапет нам рассказывал и о тебе и о твоих товарищах. Ну, как они, поправились?
— Поправились, дед Енок.
Гарсеван слушал и оглядывал жнивье и оставшиеся еще не скошенными поля. Когда же косари снова принялись за работу, он решительным движением отобрал косу у Наапета.
— Да брось, парень, ведь всего на два-три дня приехал на побывку… Отдохни, с женой побудь, и дети ждут тебя! Иди, иди себе, вечером зайдем —
— Давай, давай! — Не слушая старика, Гарсеван стал в ряд.
Коса мерно задвигалась в его руках, колосья ровными рядами ложились на землю. Чем дальше, тем больше спорилась у него работа, тело приноравливалось к равномерным взмахам рук, лицо разгорелось. Родное солнце словно налило его огнем, и Гарсеван все косил и косил, и золотые колосья покорно склонялись перед ним. Гарсеван слышал восклицания старших косарей, но, разгоряченный, не разбирал слов, лишь чувствовал одобрение в их голосах.
С восхищением следил за Гарсеваном Наапет, неотступно следовавший за ним. Старик уже не настаивал на том, чтобы Гарсеван вернул ему косу.
«Пусть поработает парень, — стосковались, видно, руки у него… Пускай вдохнет запах родной земли. Эта работа хорошего отдыха стоит!» — размышлял умудренный жизнью старик.
Взмахивая косой, словно в забытьи шагал по полю Гарсеван. Рывком сорвав с себя гимнастерку, он бросил ее в сторону и остался в одной рубашке. Нет, не ослабели у него руки, не устают ноги…
Увлеченный Гарсеван вздрогнул, когда кто-то крепко обнял его. Он глубоко перевел дух, обернулся и увидел Ребеку.
— Сказали мне, что приехал!.. С чего это ты вдруг?
— Стосковался по работе, душа моя, иди, обниму тебя!.. — И, отложив косу, Гарсеван обнял Ребеку, прижал ее голову к груди и несколько раз поцеловал в лоб. — Вижу я, Ребека-джан, что ты всех нас, ушедших на фронт, сумела заменить! Знаю, — Наапет-айрик говорил, — что твоя бригада самая передовая в колхозе!
Но заметно было — не тем заняты мысли Ребеки. Лицо Гарсевана омрачилось. Распрощавшись с косарями, он вместе с Ребекой и Пеброне отправился домой. После ужина, ответив на все расспросы односельчан, пришедших повидаться с гостем-фронтовиком, узнав о всех новостях, Гарсеван, наконец, смог поговорить наедине с Ребекой. Может быть, только сейчас почувствовал он, как тяжела его задача. Он смотрел на опаленное солнцем, усталое лицо, на воспаленные веки Ребеки, на руки со вздувшимися венами, с мозолями на ладонях, смотрел и колебался: как ей сказать, с чего начать?
— Гарсеван, дорогой, скажи мне только: да или нет? В госпитале не хотела тебя расспрашивать. Теперь, слава богу, ты здоров. Ведь всегда вместе письма писали, что же случилось? Ну, ты ранен был, а он?..
— Да, вместе писали, — неопределенно повторил Гарсеван.
— Я все вынесу, Гарсеван, только говори правду! Знаю, не песни петь вы т у д а пошли. Ну… Не хочешь, да? Говори же… Не поворачивается язык у меня самой сказать… Он убит?..
— Нет, нет!
— Вот эта неизвестность для меня тяжелее всего!
Гарсеван с трудом переборол волнение, подумал и решительно повернулся к Ребеке:
— Ну, раз ты так настаиваешь, Ребека-джан…
Ребека вздрогнула, по спине у нее пробежал холодок. Гарсеван продолжал:
— Не знаю уж, как сказать… Не то ранен был, не то в плену остался…
Несколько минут не нарушалось тяжелое молчание. Загрубелым узловатым пальцем Ребека отерла слезы и еле слышно произнесла:
— Остаться в плену не лучше, чем быть убитым… и позор какой!..
— Не хотел я тебе говорить, хоть и знаю я, что ты душой крепче всех нас. А теперь уверять не стану, ты меня знаешь. Сколько сил есть — не пожалею. Тут ведь вопрос нашей чести — народа, села, дома нашего!