Арбатская излучина
Шрифт:
— Севка — главный идеолог, все разобъяснит.
— У меня один принцип: не троньте нас. Не опекайте. А мы всегда на коротком поводке. У всех. У родителей, учителей, руководителей… — Сева все больше накалялся: — И заметьте, что происходит? Проштрафился Песков, да? Но разговор идет уже не о нем одном, а вроде бы о нас всех: «Эти… они такие…» Интересно даже! Где-то кто-то учудит, и сразу: «Плохо работаем с молодежью…» А если учудит старый мужик, никому в голову не придет встать и заявить: «Плохо работаем с пятидесятилетними…»
— Верно, верно! — восторгался Ломтев.
Сева отмахнулся от него, продолжал уже без раздражения, смешно наморщив верхнюю губу:
— От непереносимой этой опеки каждый избавляется как может. Я, например, не захотел терпеть. И в мыслях у меня не было садового ПТУ этого и вообще садов-бульваров… Но я за них ухватился: податься было некуда. При родителях больше существовать не мог и просто не знал, в какую дверь бежать…
— Это в Саратове? — спросил Ломтик.
— Не потому, что в Саратове, а потому, что жить надо было по указке: кончай школу, поступай на медицинский. Почему? Зачем? Затем, что папа и мама — медики, им легче меня впихнуть именно туда. И так во всем. Даже спорт… Ну кажется, святое дело: по интересу! Ничего подобного: ты — в хоккей, тебя толкают на корт — теннис, он развивает там чего-то, что очень нужно.
— Всюду одно и то же! — мрачно вставил Генка. Все засмеялись, потому что среди них он был один такой желторотый. А длинные кудри делали его похожим — увы! — не на хиппи, а на маленького мальчика, которого еще наряжают под девочку.
— Развивай свою мысль, Сева, — важно проговорил Песков.
— Да чего тут развивать? Мысль самая простая: приставучая опека кого хошь доведет… Если по совести, то я тебя, охламона, вовсе и не думал защищать. Конечно, ты устроил свинство с этим прохожим пьянчугой…
Песков протянул мощную руку к Севке, и тот остановился.
— Не пьянчуга он. И не прохожий, — гулкий бас Пескова прокатился но веранде, наполнив ее, и от неожиданности все разом изумленно на него воззрились. — Не пьянчуга, потому что выпивает только по торжественным дням. И не прохожий, потому что не проходил он, а пришел. Это мой батя: Иван Михайлович Песков, бригадир колхоза «Первомай».
Все озадаченно молчали.
— Вот тебе и Первомай! — выдохнул Ломтик и даже ударил себя по коленке. — Чего же ты молчал, чудище?
— Неужто я батю буду сюда приплетать? Да я лучше язык себе откушу…
— Так ты же выговор схватил!
— Отстань, Ломтик! Ты, однако, силен… — неопределенно высказался Сева, рассматривая Пескова, словно впервые его видел.
— Да верно, силенка имеется… Поскольку я не полстакана, а пол-литра оглоушил, — скромно сказал Песков.
— Да я не про то, — Сева о чем-то думал.
— Позвольте, братцы, что же получается, — засуетился Ломтев, — что мы все в дураках? Чего ж мы на собрании-то шумели? Зря?
— Подожди, — Сева тронул Пескова за плечо, — нам-то можешь объяснить, как это вышло?
— А чего тут объяснять? Меня батя тоже по-своему определил: прочил в механизаторы, чтоб, значит, там и остался. Не захотел я, он против слова не сказал: действуй как знаешь. Приехал он вроде по делам, только я знаю, что делов особых не было. А хотел батя, конечно, меня повидать…
— И что ж ты? — спросил Ломтик.
— Вот он и приехал. Как я написал, что в общежитии, он туда и заявился. Там говорят — на работе. Он — на работу. Поскольку оставаться ему никак нельзя было, а по пивным шастать неохота, мы и раздавили с ним. На мою долю поболе пришлось, на батину — помене…
— Это почему же? — поинтересовался Ломтик.
— Я тут смахлевал: чтоб ему меньше досталось. А то сердце у него…
Ломтик явно хотел высказаться, но ожидал, пока кто-то еще скажет. Все, однако, молчали.
Севка проговорил раздумчиво:
— Верно, все-таки не зря шумели. В этом шуме Мишка Песков и проявил характер.
— Значит, Севка, нужно обязательно в какую-нибудь пакость влезть, чтобы проявить характер? Так по-твоему? — закричал Ломтик.
Сева ответил односложно:
— По-разному бывает.
— А вот я… — начал вдруг из своего угла Генка и умолк.
— Давай, давай, чего ты? — Ломтик смешливо обратил к нему лунообразное лицо.
— У меня отец тоже давить любит. Сначала все в суворовское меня налаживал. Ну, я отбрыкался. Теперь свой приказ мне объявляет: будешь готовиться к экзаменам в строительный. Почему именно в строительный? А потому, видите, что летом в школьном стройбатальоне я дважды был отмечен как выдающий…
— Выдающийся! — поправил Ломтик.
— А чего было не выдаваться, когда там все слабаки собрались? И если бы у нас не стройбат был, а на картошку послали бы, я бы так же втыкал… Значит, он меня в совхоз определил бы? «Нет, говорю, не хочу в строительный». Смотрю, он уже заводится: «А чего твоей душеньке угодно?» «Да я еще не знаю, говорю». Я же — по правде… А он сразу: «Как это у вас происходит? Чтобы не иметь ни к чему стремления!»
— Видите: «у вас» — уже обобщение… — усмехнулся Сева. — А ты что?
— Я молчу…
— Ну ясно: раз нет «стремления» — не придумаешь ведь, — поддакнул Ломтик.
— А тебе правда никуда не хочется? — спросил Сева, с интересом оглядывая худущую фигуру Генки с неидущими ему кудрями.
Генка замялся:
— Насчет «стремления» не скажу… но одно дело я люблю. И оно у меня идет. Люблю с ребятами возиться.
— Педагог! Надо же! — громко удивился Ломтик.
— Ну, не знаю, педагог ли… Но вообще, они меня слушают. Мне даже на педсовете благодарность объявили: за первый класс «Б»…
— Так и сказал бы отцу… — посоветовал Сева, — имею, мол, склонность…