Арбатская излучина
Шрифт:
— Не часто, — охотно согласился Генка, так убедительно звучали доводы товарища, — ну и подался бы…
Ломтик сразу увял:
— Я бы не то что подался, пулей бы… Хоть в речной, что ли… Знаешь, там все время набирают то в ученики механика, то матросом. Да я бы на все согласен. Хоть гальюны чистить, ей-богу…
Генке даже не верилось, что рядом с ним шагает ленивый и самоуверенный Ломтик. В сумраке, казалось, заострились его черты, он прикусил верхнюю губу, словно не хотел сказать лишнего. Главного. И все же сказал:
— Не могу. Никуда не могу. Мать жалко. Одна… Одна, — повторил он и по-взрослому провел рукой по лицу, как человек, мучимый тяжелыми мыслями.
— Так она же у тебя еще молодая, — нерешительно
— Если бы старая была, она бы смирилась, она бы обо мне думала, о моей жизни, а не о своей, — умудренно говорил Ломтик, — а то ей страшно одной… Ты понимаешь, Генка, мой отец… я его не могу судить, я бы с ним даже, может быть, задружил! — Ломтик выговорил эти слова через силу, и Генка понял, что отношения Ломтика с отцом не укладываются в одну фразу: «Он их бросил».
Они все еще шли бульваром и теперь замедлили шаги, как будто покинут они еле различимую здесь, под густой листвой, аллею, и сам собой иссякнет разговор.
— Я был маленький, когда он ушел, а мать все фотографии изорвала — видишь как? Это, значит, чтобы я его не узнал, если когда случаем увижу… И даже его отрезала, где они вместе… Одну я нашел все же. Только снимок любительский, как ни вглядывался, не разберешь даже, какой он. Только видно, что блондин: волосы светлые. И трусики полосатые, сбоку парус вышит: на пляже они… Я уже в шестом классе был, однажды звонит телефон: «Это ты, Юра? Какой у тебя голос взрослый…» «А вы кто?» — спрашиваю, но почему-то я сразу догадался. «Я твой папа». А я и не знаю, что сказать. Потом он спрашивает: «Как мама? Здорова?» «Очень даже», — говорю я и почему-то подумал, что, если бы и больна была, я бы ему не сказал. «А ты как учишься?» «На все пять», — вру ему. «Ну, молодец». Помолчал. «Маме не говори, что я звонил» — так сказал…
Ломтик замолчал, но, конечно, не могло все на этом кончиться. И действительно, он продолжил, приблизив к Генке свое лицо с таинственно мерцающими глазами:
— Мы переехали в новый дом. Где сейчас живем. Только телефона долго у нас не было. Однажды в воскресенье мы с мамой собирались на лыжах: это зимой было. Звонят в дверь. Мама кричит: «Открой, я одеваюсь». Открываю. Стоит мужчина, большой такой, в шапке с длинными ушами… Посмотрел на меня и засмеялся: «Юра?» Ну, думаю, с маминой службы, не иначе на работу вызывают — воскресенье испорчено. Я сразу скис, но вежливо предлагаю: «Проходите!» Подхожу к двери и говорю: «Мама, тебя какой-то мужчина спрашивает!» Ну что здесь такого? Как же мне было сказать? А он скривился так, будто у него вдруг где-то заболело, и повторяет: «Да, какой-то мужчина…» И отвернулся от меня. Тут вышла мама. Не успела она даже разглядеть гостя, побледнела и сразу мне: «Юра, оденься и жди меня на улице!» Да так, в приказном порядке, как она умеет…
— Это мой умеет, послушал бы ты. Что твоя! — вставил Генка.
— Что мне делать? Вышел в переднюю, оделся и думаю: «Попрощаться-то все-таки надо?» По правде, мне хотелось поближе посмотреть на него, поскольку я уже догадался, кто это, раз она так побледнела… Набрался храбрости, открываю дверь и говорю ему: «До свидания». Он отвечает: «До свидания, Юрий». «Юрий», интересно… И улыбнулся. И у него, понимаешь, от улыбки получилась ямка на щеке. Как у меня… «Что ж, думаю, неужели меня уж так вовсе со счетов сбросили, даже не дают остаться». Не дали. И я пошел на улицу. И все ждал, что он выйдет и, может быть, мне что-нибудь скажет. Но мать — она хитрая: она вместе с ним вышла, понятно? Он опять мне: «До свидания». А по имени уже не назвал. И пошел себе. А я вернулся за лыжами, и мы поехали на Ленинские горы.
— И она тебе ничего не сказала?
— Сказала: «Твой отец приходил, только это он напрасно». Я ничего не ответил, чего я скажу? А она
— Почему?
— Да много времени прошло.
«Не получится, значит, у тебя с отцом… Может, правда, в армию возьмут», — подумал Генка. «Что бы я на его месте?..» И не нашел ответа. «У каждого что-нибудь не так, — заключил он свои мысли, — а говорят: беззаботная юность, беспечная пора… А на деле хлопот не оберешься».
Они вышли за ограду бульвара, и пустынный проспект, видный далеко в перспективе с цепочкой фонарей, убегающих во мрак, показался незнакомым и чем-то трудным, что надо было преодолеть.
Ломтик поспешно, словно пожалел о минуте откровенности, простился, ему — сворачивать. А Генка зашагал дальше, мельком подумав, что еще вполне может поспеть на троллейбус, но тут же позабыв об этом. «Да почему же в конце концов? — попробовал он стряхнуть с себя серую паутинку непонятной печали. — Какая у меня беда? Что мне ходу в жизни нету, что ли? Безработным, что ли, останусь?» Он вспомнил, что читал про школьника, покончившего с собой из страха безработицы. Так это там где-то… Что же его-то гложет? Вот у Ломтика да, это правда беда. Он ведь понял его до конца, хоть Ломтик и не договаривал… Он тоскует по отцу и, наверное, тот по нему тоже. Но Ломтик никогда не решится нанести удар матери.
Генка опять вспомнил красивую моложавую женщину. Такую благополучную с виду. А отец… — тут Генка сразу понял, что все его печали сходятся на мыслях об отце, — отец считает, что теперь у всех должно быть благополучно. Если есть здоровье. И нет войны. А Севка говорит: и при коммунизме будет полно переживаний!.. Да, так вот отец… Генка ничего ему не оказал, а ведь уже договорился насчет пионерлагеря… Рассердится отец? Скажет опять что-нибудь ехидное: «Девчачьи заботы!» Ну и пусть. Зато…
Генка представил себе: пионерское лето, звонкое от звуков горна, от ребячьих голосов; яркое от зелени и красных галстуков; пахучее от сена, которым набивают чехлы матрацев, и от чувствующейся в эту пору повсюду тонкой душистой травки: чебреца, что ли… И Майя… К Майе он и ездил однажды в тот лагерь. Это было прошлым летом. И он тогда впервые увидел и очень удивился, что Майя здесь совсем другая, чем в школе. А потом понял, что и он, Генка, здесь другой.
Несмотря на то что тут собралось много детей, почему-то не было шумно. Наверное, потому, что пионерлагерь расположился на большой территории, притом не на ровной площадке, а на «семи холмах». Холмов, правда, было только три, но аналогия с «Вечным городом» — теперь уже забылось, кто первый ввел ее в употребление, — прочно укоренилась даже за пределами «города».
Впрочем, по обычным мерилам, при популярности Артека с его масштабами, это был, в общем, немногочисленный пионерский городок небольшого, опять-таки по обычной мерке, завода, коллектив которого издавна привык к этим «семи холмам». И хотя годы шли, менялся состав воспитателей, администраторов и пионервожатых, оставалось доверительное отношение к «семи холмам» как к месту, знакомому и привычному.
Такое отношение поддерживалось и тем, что начальником лагеря уже много лет был человек, нельзя сказать чтобы всеми любимый — характером довольно крутой: «мамаш» гонял нещадно, сотрудников держал в ежовых рукавицах, — но безусловно уважаемый. Дим Димыч, как его все звали, Анциферов, полковник в отставке, до войны на этом же заводе получил свою первую рабочую квалификацию, а вернувшись с фронтов, стал ведать кадрами. И, будучи однополчанином Дробитько, как-то, когда Генка был еще пионером, устроил его к себе в лагерь.