Арбатская излучина
Шрифт:
Странная, неоформившаяся до конца мысль то возникала, то исчезала. Он притушил ее, до времени не желая разбираться в том, что ему открылось. Но тревожное ощущение необходимости какого-то решения все время присутствовало в их беседе.
Оттого что они сидели сейчас в первой комнате и перед глазами Лавровского уже не было т о й фотографии, что-то изменилось: стало проще, обыкновеннее. И все же по-другому, по-новому воспринимал он даже внешний облик Дробитько: эту линию лба и носа… А ведь он ее сразу отметил, с первого взгляда… И при всей сдержанности Ивана Петровича вдруг — какое-то сгоряча, наотмашь брошенное слово, вспыхнувший взгляд, жест, широкий, раскованный… Теперь во всем чудилось сходство.
И значит, было все-таки что-то необычное в этой их встрече даже для Дробитько, потому что никогда не говорил он о
— И вот сижу я на бульваре, — говорил Дробитько, задумчиво помешивая ложечкой остывший кофе, — на том самом, где мы с вами познакомились, и думаю: кто я? Человек за бортом. Упал с палубы корабля жизни. Тону. Захлестывает. И нет спасательного круга. И не нужен он… И не то чтобы сама болезнь довела меня до этой черты, а то, что она оборвала все мои связи с жизнью. Так мне тогда казалось. Так, наверное, бывает, когда человек засидится в привычной ему ячейке, отведенном ему отсеке… Не чувствует, не может себе представить все богатство и разнообразие жизни и что есть другие отсеки, доступные ему. И когда я нашел для себя этот другой отсек… новый для меня… я нашел в нем и других людей, тоже новых для меня. Все по-другому как будто окрасилось, по-другому стал понимать многое: угол зрения, знаете, изменился… Наверное, я непонятно говорю?
— Напротив. Очень, очень вас понимаю. Ведь как раз — и верно, во сто крат сильнее — произошло это у меня… Я-то уж вовсе переломил свою жизнь, и если ваше слово «отсек» принять, а оно очень удачное, так я ведь такую дистанцию перепрыгнул… из одного отсека в другой!
— Да, верно, — улыбнулся Дробитько, а Лавровский продолжал, уже не в силах остановиться. Нет, он не о том совсем говорил, о чем сейчас остро и точно подумал: сейчас по-другому, вовсе по-другому будет он решать, как ему быть со своим открытием… Это оставалось «в уме», «за кадром»… А он рассуждал о себе вообще:
— Прожив всю, можно сказать, жизнь по ту сторону, я, старый человек, со всем грузом уже сложившихся представлений, попал как бы на другую планету… Конечно, я знал, что это будет другая планета, но что до такой степени другая — я не подозревал! Вам трудно понять меня по простой причине: вы росли вместе со страной. Для меня же Россия, для меня лично в глубине души оставалась такой, какой я ее помнил с юности. Конечно, я интеллигентный человек и' не представлял себе советскую жизнь в свете бульварной прессы… И очень, знаете, следил, как год за годом страна подымается, можно сказать, от нуля… Но ведь это все — разумом. А душой — душа ведь имеет свои законы… И слышится ей то, что запало в нее давно, у истоков жизни. И вот я вернулся. И новое стало входить в меня. Неравномерными, знаете, такими кусками. Сегодня — одно, завтра — другое. То нечто важное, общее, государственное. То мелочь какая-то бытовая. Одно нравилось, другое — нет. Помню: поразился, не поверил — нет нигде объявлений о предложении рабочей силы, а только требования ее. Знаете, изучал стенды, ходил даже по объявлениям… Вам, конечно, это нисколько не удивительно… А мне прежде всего бросилось в глаза: нет, значит, людей, ищущих работу. То есть какую бы то ни было работу. Значит, нет вечного страха потерять место. О, вы не знаете этого чувства ужаса перед безработицей, этого цепляния за уровень жизни… Я был человеком обеспеченным, обеспеченным до конца моих дней. Но я — человек любопытный, узнавал людей из разных слоев общества. И знаете, о чем я думал там, в своем благоустроенном доме в тихом швейцарском захолустье? Я думал, что болезнь современного мира не в социальных уродствах, а в психологических. Да-да, мне казалось, что человек рождается властелином или рабом, с молоком матери всасывает сознание рабства или господства. И никакая теория не может этого изменить. Мир представлялся мне… знаете, такими человеческими сотами, где каждый имеет свою ячейку, данную раз и навсегда… Вам это смешно, наверное?..
— Нет, нет, просто интересно.
— И вот в годы войны я столкнулся с вашими людьми. Согласитесь, это были люди, ну как сказать — чрезвычайного, что ли, толка. И действовали в обстоятельствах
— Вот как! — вырвалось у Дробитько. — Вы рисковали…
— Сперва не очень. Все-таки Швейцария. Правда, и она кишмя кишела гитлеровской агентурой; они просто там хозяйничали, как у себя дома. И кое-что пережить мне пришлось по их милости. Ну а потом… Потом, в рейхе, ну там, естественно, на лезвии ножа…
Так вот, эти люди мне и показались пришельцами с другой планеты. И я так же не мог себе вообразить жизнь на их планете, как, скажем, на Марсе или Венере. Как это ни странным вам покажется, но где-то в глубине души у меня даже жило сомнение, а есть ли там жизнь, собственно, на той планете, как возникает такое сомнение в отношении Марса или Венеры. И эти люди казались мне посланцами Ниоткуда. Потому что России, моей России не существовало. Так я тогда думал. Но шла война. И в этой войне заново и с небывалой силой нашел я свою Россию: она встала передо мной желанная, как никогда.
За окном шумел дождь, и уже втянуло в открытое окно неуют этого осеннего вечера, но не хотелось что-то нарушать в обстановке, прерывать что-то устоявшееся, связавшее двух разных людей, чем-то их обоих обогащающее, раздвигающее границы обычного общения.
Впервые на этой земле Евгений Алексеевич кому-то доверил свою историю, но странно — она была уже для него как бы отчужденной, отделилась от него: он смотрел на нее другими глазами, словно со стороны. Вот, значит, это и есть новый угол зрения…
И под этим новым углом зрения все перебиралось сначала, и то, что казалось самым значительным, оказывалось второстепенным, а какие-то, как раньше думалось, детали несли в себе зерно решающих событий.
Например, то, что всегда считал он самым счастливым поворотом своей судьбы: то, что дядя Конрад нашел его, принял и «сделал» его. Из изгоя без рода-племени превратил в «приличного» европейского буржуа, «слепил» его, как считал нужным. И от этого уже пошло все остальное: такая же «приличная» семья, такой же уклад жизни… на долгие годы, нет на все годы. Потому что то, что осталось сейчас — крошечная горстка лет… Ну, об этом не надо. Он будет говорить, и думать одновременно, только о том, что было. С того дня, когда сентябрьским вечером возник в заведении вдовы есаула дядя Конрад. Возник как видение из старой немецкой сказки. А если бы не возник дядя Конрад? Может, уже не такой счастливый был тот поворот судьбы, как ему всегда казалось? Может быть, значительно, десятилетиями раньше оказался бы он в родных пределах? Может, отдалился он, а не приблизился, как тогда считал, к зениту человеческого счастья? Впрочем, считал ли он так? Разве не шагало вечное недовольство собой всегда с ним рядом? И он научился загонять его внутрь. Но бывало… И почти забытый, но значит, все-таки не до конца забытый — потому что не забывается такое, — встал перед ним один вечер… Собственно, обычный лейпцигский вечер.
Как всегда в том кафе, комфортабельном и спокойном, где он любил бывать и встречаться с такими же, как он, спокойными деловыми людьми, он ужинал в тот раз в одиночестве. Ему было приятно и это одиночество, и то, что оно всегда может прерваться появлением одного из тоже приятных ему людей или целой компании, в которой ему будет, как всегда, спокойно и уютно.
Он полюбил этот город. Естественно! Разве он не обрел здесь «тихую заводь», о которой можно только мечтать в сдвинутом мире Европы? Он только прикоснулся к нему, но уже отравила его неприкаянностью круговерть парижского эмигрантского бытия. Он вспоминал эти дни с чувством человека, избежавшего падения в пропасть на самом краю ее…
Вино, которое ему подали, было нагрето, как он любил, и — так уж знали здесь его вкусы и привычки — необильным, но изысканным был ужин. И все шло хорошо. И то, что появился за столом незваный, но вполне терпимый человек, было ни хорошо и ни плохо. Безразлично. Потому что знал-то его Лавровский исключительно как партнера по карточной игре, которая иногда затевалась здесь же. Прокурист какой-то негромкой фирмы — Бруно Венцель… Немолодой, из тех, впрочем, возраст которых трудно определить. Лысоватый в меру и даже очкаст в меру! Потому что то нацеплял на хрящеватый нос модные роговые окуляры, то обходился без них, и порой казалось, что окуляры эти с дымчатыми стеклами не столько помогают ему видеть, сколько скрывают что-то в его взгляде.