Арбатская излучина
Шрифт:
Лавровский считал своей заслугой и своей удачей то, что не запятнал себя никакой деятельностью против родины, он сумел вырваться из той общности, которая была ему самой близкой. Он сделал это. Но он не нашел ничего взамен. Он остался одиноким.
Одиноким? А Эмма?
Эмма! Она возникла в его жизни в те спасительные дни, когда благодушный дядя Конрад привел в свой лейпцигский дом «вырвавшегося из Совдепии», как говорили тогда в Париже, племянника, сына своей любимой сестры, так рано умершей, еще до всякой Совдепии. Эмма готова была принять его как брата, если бы не потребность почувствовать в нем опору, более существенную, чем братская.
Вряд ли уже тогда зрел в ее красивой головке сам собой напрашивавшийся расчет: у ее отца не было никого, кроме нее и новоявленного племянника, а дядя Конрад был твердо убежден, что дело может повести только мужчина. Правда, племянник оказался не совсем таким, о котором мечтал дядя Конрад: не столь хватким, каких требовало время, не столь изворотливым в джунглях коммерции. Но ведь время требовало и другого: широкого взгляда на вещи, способности анализировать состояние рынка, конъюнктуры. И с этой стороны племянник был на высоте. А тихая, послушная дочь Эмма, вовсе не глупая и не простушка, сумела быть образцовой пристяжной в их тройке, где пока что коренником был и надеялся еще долго пребывать дядя Конрад.
В такой ситуации он вовсе не хотел, чтобы в семью вошел чужой им мужчина, муж Эммы. Он всегда с некоторым опасением думал о неизбежности этого, и вот судьба послала ему спасительный выход, из чего было ясно, что даже из катаклизмов, подобных русской революции, может возникнуть нечто весьма полезное. В личном плане, разумеется.
Конрад Вагнер был человеком старого поколения и всякие меркантильные планы облекал флером возвышенных чувств и, конечно, был далек от мысли о каком-либо нажиме на волю молодых людей. Его задачей было создать атмосферу, аранжировку, так сказать, подходящую для того, чтобы зародилось чувство, а там уже все покатится по своим рельсам до желаемого финала. А создать обстановку дядя Конрад умел, да и как не суметь, если удача шла ему навстречу. Все разыгрывалось не за горами, а тут же, в собственном доме, на собственные деньги, позволявшие все эти милые, сближающие молодых людей маленькие затеи: семейные праздники, поездки за город, прогулки на яхте. Все это не мешающее работе, изучению дела племянником и даже стимулирующее их.
От этих лет остались у Лавровского лучезарные воспоминания, как о поре — впервые в его жизни — обретения семьи. Потому что, сколько ни близок был он семье Воронцовых, всегда существовала дистанция между ним и Вадимом в ее кругу.
И ко всему этому была Эмма. Тоненькая, белокурая, с голубыми умными глазами. Может быть, он предпочел бы, чтобы она была менее — как бы сказать — идеальна. Чтобы в ровном и тихом ее характере обнаружилась какая-то своевольная черточка, выделяющая ее. А впрочем, разве не была привлекательна в Эмме именно ее доброта и мягкость, готовность подчиниться мужской воле.
И как было не полюбить нежную без жеманства, умненькую без претензий на превосходство, участливую без навязчивости девушку, особенно если она самими обстоятельствами предназначена для тебя.
Это был счастливый период жизни Евгения: он растворялся в атмосфере доброго внимания к себе и любви, он впервые ощутил себя как предмет заботы, почувствовал свою нужность и уместность в маленьком мирке, которым без усилий, со вкусом управлял дядя Конрад и, быть может, придется управлять ему.
Правда, мысль эта несколько страшила Лавровского. Он чувствовал себя вполне на месте под рукой дяди, но самостоятельное плаванье в бурных волнах торгового мира отвращало его. Но дядя Конрад был здоров и деятелен, вовсе не было оснований заходить так далеко в своих мыслях.
После свадьбы молодые уехали в Италию. Впервые тогда Евгений дал волю с детства — через пестрые марки дальних стран, через книги о путешествиях на суше и на море — жившей в нем страсти к скитаниям. «Из Ливерпульской гавани всегда по вечерам суда уходят в плаванье к далеким берегам. Идут они в Бразилию, в Бразилию, Бразилию… И я хочу в Бразилию, к далеким берегам…» Это Киплинг, властитель мальчишеских мечтаний… И вот перед ним — дорога в мир!
Их медовый месяц мало походил на таковой. Евгений не испытал ни страсти к молодой жене, ни избытка нежности. Эмма была во всем, и даже в любви, ровной, обстоятельной и немного скучно-добросовестной. Но ее безотлучное присутствие отнюдь не мешало сильному, словно всей его судьбой накопленному стремлению мужа окунаться в чужую жизнь с головой. Отклоняясь от избитых миллионами путешественников маршрутов, произвольно выбирал он для более или менее долгого пребывания какую-нибудь хижину в горах, деревушку у какой-то безымянной речки. Впрочем, они не миновали и излюбленных всеми поколениями путешественников мест.
Эмма выглядела чуточку провинциально со своей чересчур старательной манерой одеваться: время определило большую простоту и естественность моды. Но молодость, миловидность и склонность к мимикрии быстро стерли это несоответствие. И Евгений впервые бездумно и счастливо уходил в доброжелательный к нему мир богатых и свободных людей.
Здесь была только одна забота: куда еще направить свое легкое и блаженное скольжение по жизни, чем еще наполнить бесконечно длинный летний день, как еще закончить вечер — в блестящих залах казино или ресторана, в маленьких тратториях среди разных людей, легко и необязательно сходясь с ними, обретая на короткий час и теряя друзей, для того чтобы устремиться к чему-то новому, что бесконечно открывалось за каждым поворотом дороги в, казалось, никогда не исчерпаемой красоте.
И была еще одна чистая и глубокая радость в этих путешествиях: никогда он не имел возможности — мечтал о ней всегда — без оглядки погрузиться в мир искусства. Отметая традиционные осмотры, он многократно и подолгу вникал в то, что тревожило его воображение и давало ему полную отрешенность от действительности необъяснимым соответствием его мечте, его настрою.
То, что его молодая жена оказалась ужасающе невосприимчивой к искусству, только на миг омрачило его радость. Ну что ж, имеются же люди немузыкальные или не воспринимающие краски.
Его умилила старательность, с которой Эмма пыталась разделить его восторги, и в конце концов он предоставил ей свободу более или менее на значительные сроки, чтобы быть один на один с тем, что он хотел сохранить в себе навсегда.
Нет, ничто не вносило диссонанса в гармонию их отношений, и молодая их любовь, может быть менее пылкая, чем могла бы быть, не несущая ни открытий, ни потрясений, была нежной и ровной, как пламя свечей в их спальне в прелестном отеле, имитирующем старинный замок со всеми его атрибутами.
Он был счастлив. И сторицей вознагражден за годы, как ему казалось, насквозь пропахшие острым запахом мездры и лавандового масла, в котором сохранялась пушнина, годы, которые он принимал, как нечто временное, какой-то узкий коридор, который надо пройти, чтобы попасть в другой мир, а какой, он даже не представлял себе. Но сейчас начинал понимать, как он велик и разнообразен, и готов был бороться за свое место в нем. Это место открывали только деньги, и он был готов ради них дышать мездрой и покрывать листы бухгалтерских книг в конторе дяди Конрада мошкарой кругленьких цифр.