Ардабиола
Шрифт:
Он был непохож на других, и ей было с ним хорошо. Она, конечно, не верила тому, что он говорил, но не хотела его огорчать и кивала.
— Через неделю я получу увольнительную. Мы увидимся здесь, на пляже, ровно в восемь вечера, — говорил Гривс.
И она опять кивала.
Гривс обнял ее и, запинаясь, сказал:
— Пожалуйста, возьми у меня денег… — И, залившись краской, пояснил: — Я имею в виду деньги на такси…
Девушка отрицательно покачала головой. Нет, она не могла взять от него денег. С ним она испытала там, в воде, то, чего не испытывала раньше ни с кем. Нет, она не могла…
Девушка поцеловала Гривса сжатыми губами и надела туфли.
— Я тебя провожу… — сказал Гривс. Девушка снова отрицательно покачала головой.
— Ты меня любишь? — спросил Гривс.
— Да, — сказала девушка. Ей хотелось, чтобы он был счастлив.
Она поцеловала его еще раз, повернулась и стала подниматься по каменной лестнице, ведущей с пляжа в город.
«Если она обернется, она любит меня…» — по-детски загадал Гривс. Ему было всего восемнадцать лет.
Девушка обернулась и через мгновение, опустив голову, исчезла в огнях города.
Гривс сжал ладонями виски и, как ему показалось, прошептал:
— Мама, я люблю ее…
Но, очевидно, он это не прошептал, потому что с песка поднялась чья-то взлохмаченная голова и пробурчала:
— Люби себе на здоровье, но нет ли у тебя чего-нибудь смочить глотку?
Послышался кашель, смачное отхаркивание, и перед Гривсом выросла колоритная фигура: обросшее седой щетиной распухшее лицо, медальон со святым Христофором на косматой груди, лезущий сквозь растерзанную рубаху, спадающие выцветшие штаны, являвшие собой причудливое сочетание всевозможных пятен, и веревочные сандалии на босу ногу. Глаза смотрели из-под кустистых седых бровей с пьяным дружелюбием.
— К сожалению, у меня нет ничего с собой, сэр… — сказал Гривс. — Но я могу вас пригласить, если вы, конечно, свободны.
Гривс был настолько счастлив, что ему хотелось обнять и расцеловать все человечество, частью которого являлся этот живописный незнакомец.
Незнакомец подтянул спадавшие штаны и хлопнул Гривса по плечу медной от загара ручищей, на которой было выколото: «Джим любит Нэнси».
— А ты мне нравишься, парень. Обычно матерей вспоминают, когда подыхают. А ты вспомнил мать, когда втюрился… Ладно, принимаю приглашение. Только я сегодня не в смокинге.
Гривс со своим новым знакомым отправился на поиски какого-нибудь теплого местечка, но бары уже закрывались, и из дверей выходили усталые музыканты с инструментами в футлярах. Гривс посмотрел на часы и с ужасом понял, что сейчас четыре утра, а увольнительная истекла в два. Но теперь ему было все равно.
— Я знаю один полинезийский бар, — сказал Гривс. — Может быть, там еще открыто.
— Полинезийский так полинезийский… — сказал Джим. — Я интернационалист.
Полинезийский бар был действительно еще открыт, и из его дверей доносились звуки банджо.
Швейцар, разинув рот, воззрился на колоритную фигуру Джима и сделал вежливо преграждающее движение рукой. Но всунутые Гривсом в его руку пять долларов умерили ее административную бдительность.
Они вошли в бар, и вдруг Гривс замер, схватив за рукав воспрянувшего при виде галереи бутылок Джима.
У стойки на металлическом полукружье он увидел маленькую ногу с родинкой, перехваченной серебряной цепочкой.
Рядом с девушкой сидел толстенький, с масляно-лоснящимся лицом человек в белом чесучовом костюме и подливал ей виски. Его пухлая коротенькая рука с туристским эбеновым перстнем — крошечной копией деревянных идолов — хозяйски гладила девушку по спине.
Гривс сжался, как будто его наотмашь ударили по щеке, и попятился к выходу.
Джим нагнал его, когда Гривс, пошатываясь, брел по улице, тупо глядя на окурки под ногами, апельсиновые очистки, цветные обертки от мороженого, смятые бумажные стаканчики и обрывки газет.
Гривс покачивал головой и что-то мычал. Ведь она сказала, что любит его, ведь они договорились встретиться, ведь она обернулась прежде, чем уйти… Неужели никому нельзя верить?
— Выпивка — лучшее лекарство, — сказал Джим, не допытываясь, что случилось с Гривсом, но будучи уверенным, что выпить сейчас еще более необходимо.
Они все-таки разыскали какую-то китайскую харчевню в порту и напились.
Гривс плакал, и могучая ручища с наколкой «Джим любит Нэнси» успокаивала его, грубовато поглаживая по плечу.
— Нет, ты скажи: можно кому-нибудь верить? — схватил Джима за рубаху Гривс.
— Нет, — мрачно сказал Джим. — Никому нельзя верить. Только бутылке.
Гривс вцепился в руку официанта-китайца со сморщенным, как печеное яблоко, лицом.
— Можно кому-нибудь верить?
— Лучше не стоит, сэр… — ласково высвободил руку китаец, сметая со стола осколки разбитой Гривсом рюмки.
— Можно кому-нибудь верить? — бросился Гривс к соседнему столику, где сидела беззубая старуха-гаваянка и сосала большую шкиперскую трубку, прихлебывая портер.
— Верить? — насмешливо раздалось шамканье из черного провала рта. — Верить? — И лохмотья старухи затряслись от хихиканья.
Когда Джим вывел еле державшегося на ногах Гривса из харчевни, уже рассвело, и океанская голубизна больно хлестнула Гривса по глазам.
— Вот солнцу, пожалуй, можно верить, — сказал Джим, подтягивая штаны. — Что бы ни случилось, оно всегда встает вовремя…
Джим оказался добрым малым. Он дотащил Гривса до контрольно-пропускного пункта в Пирл-Харборе.