Ардабиола
Шрифт:
— Бумагу. Дайте мне бумагу.
— Что он лезет к моему планшету? — недоверчиво отодвинулся лейтенант.
— Я понимаю, бумага ему требуется, товарищ лейтенант. Написать, видно, фамилию хочет… — объяснил старшина.
Получив лист бумаги и карандаш, Гривс в одно мгновение сделал набросок со старшины и протянул ему.
— Вроде я… — удивился старшина. — Ишь, ты, американец, а рисует…
— Ага, значит, никакой он не капиталист, а безработный, — смекнул курносый солдатик.
— Это почему ж безработный? — спросил старшина.
— А как же, у них в Америке одни безработные и капиталисты… — объяснил курносый солдатик.
— Будя врать-то… — умерил его пыл старшина. — Кто ж у них машины-то делает и хлеб сеет? А знатные у него ботиночки, однако! Товар добрый. — И старшина уважительно постучал по желтым высоким ботинкам Гривса.
Гривс посмотрел на ноги старшины и увидел разбитые кирзовые сапоги. Подошва одного из сапог явно просила каши и была прикручена медной проволокой.
Гривс быстро поставил свою ногу рядом с ногой старшины — размеры совпадали — и стал торопливо расшнуровывать ботинки.
— Товарищ старшина, он подумал, что вы просите его обменяться с ним, — строго сказал молоденький лейтенант. — Не роняйте достоинства Красной Армии.
— Да он от души, товарищ лейтенант, — успокаивающе сказал старшина, однако остановил руку Гривса, уже снимавшую ботинок. — Не положено, браток, по форме не положено. Души у нас, может, и сходные, только у вас ботинки, а у нас, значит, сапоги.
Курносый солдатик развернул гармошку и запел, по-бабьи подвизгивая и шало подмигивая Гривсу:
Америка России Подарила пароход. Две трубы, колеса сзади И ужасно тихий ход.И желтые ботинки Гривса, и кирзовые сапоги старшины, обмотанные проволокой, притопывали в такт…
…Нет, русский, который сидел в первом классе воздушного лайнера Сан-Франциско — Гонолулу, не был похож на тех солдат. Ботинки у него были замшевые. Одет он был вполне по-европейски, даже, точнее сказать, по-американски, если учитывать не слишком выдержанное сочетание галстука и пиджака.
Русский был худощав, длиннонос, как Пиноккио из итальянской сказки, в его нервно-самоуверенных глазах было что-то еще совсем мальчишеское. Он чувствовал себя на американском самолете, как рыба в воде. Он курил «Кент» и весьма вольно шутил со стюардессой на чудовищном английском языке.
— Он еще мальчишка, — сказал Гривс японцу. — Что он знает о войне!
— Они потеряли двадцать миллионов, — сказал японец. — Даже дети в их стране знают о войне больше, чем многие взрослые в Америке.
Гривсу не особенно понравилось то, что японец задел Америку, но в то же время он подумал, что японец был в чем-то прав. Пирл-Харбор видели своими глазами немногие американцы. В сущности, война не побывала у американцев дома. Может быть, поэтому кое-кто в Америке не понимает, как опасно играть с войной.
— Вы правы, — нехотя признал Гривс. — Мир спасли русские. Но мы все-таки тоже кое-что сделали.
Гривсу вдруг страшно захотелось поговорить с русским. Конечно, он был мальчишка, но все-таки русский.
Гривс взял бокал с шампанским и подошел к русскому.
Русский дружелюбно вскинул на него быстрые голубые глаза.
«Наверно, думает, что я сейчас буду рассыпаться в комплиментах и просить автограф, — подумал Гривс. — А я даже фамилии его не помню. Ну да, в общем, это неважно…»
— За Эльбу! — сказал Гривс, протягивая бокал.
— Давайте! — сказал русский. — Мы помним Эльбу.
Это «мы помним Эльбу» показалось Гривсу несколько высокопарным. Что он может помнить, этот мальчишка, не нюхавший пороху? На Эльбе были другие люди, годящиеся ему в отцы. Но молодость все же сама по себе — не вина. Гривс чокнулся с русским и спросил, злясь на себя за тупость своего вопроса:
— А что вы думаете о нас, об американцах?
Русский улыбнулся. Наверно, он много раз слышал этот вопрос.
— В детстве я ненавидел американцев.
«Ага… — про себя отметил Гривс. — Их приучали к этому, как с некоторых пор нас приучали ненавидеть русских. Все стараются сильнее».
— Я жил во время войны в Сибири, — сказал русский. — Из Америки присылали тушенку и бекон, а с нашего фронта — похоронки. Все ждали второго фронта, а он не открывался. Получалось так: американские консервы и русская кровь…
Гривс мог напомнить ему про Пирл-Харбор. Гривс мог возразить ему, что американцы воевали на других фронтах. Гривс мог рассказать, как погиб рыжий О'Келли, делая одного из своих самых великолепных бумажных змеев. Гривс мог добавить, как гибли американские транспорты, шедшие к Мурманску. Но всего этого Гривс не сказал, а вспомнил, как во время войны пошло в гору консервное дело его отца. И Гривс почувствовал себя виноватым. Нет, не перед этим мальчишкой, а перед тем старшиной в кирзовых сапогах, обмотанных проволокой.
— Да, второй фронт мы могли открыть раньше, — сказал Гривс. — У нас многие так думали.
— А сейчас я понимаю, что нет вообще американцев и вообще русских или, скажем, вообще японцев; ваш сосед, кажется, японец? — продолжал русский. — Если я знаю, что кто-то сволочь, какая мне разница, какой он национальности? Мы только думаем, что живем в разных странах. На самом деле границы проходят не между странами, а между людьми…
«Проклятый английский! — подумал русский. — Но, может быть, дело не в английском, а я просто слишком наболтался на пресс-конференциях? С какой стати я читаю ему лекции? Он, наверно, воевал и все сам прекрасно понимает лучше меня…»