Арденны
Шрифт:
— Пойдем со мной, — она потянула Рауха за руку.
— А что я буду делать? — удивился он. — Тоже петь?
— Нет, конечно, — она с упреком взглянула на него. — Просто посидишь рядом со сценой.
— Ну, это — пожалуйста.
— И вот еще, — попросила она Пайпера, — поставьте на сцену стул. Самый обычный стул. Если можно. Я не буду на нем сидеть, но он мне пригодится.
— Хорошо, — Пайпер пожал плечами и тут же распорядился, — Крамер, вы слышали?
Стул принесли. Маренн поднялась на сцену. Ее встретили аплодисментами. Пайпер
— А кто будет играть? — услышала она взволнованный шепот Крамера. — Господин штандартенфюрер, может быть, все-таки пригласить пианиста?
— Я буду играть, отойди, — цыкнул на него Пайпер.
Наконец послышались первые аккорды. И — зал исчез.
Для нее. Она осталась наедине с собой и со своей жизнью, как и тогда, когда пела для американцев, не видя перед собой ни одного из них.
— Арревере, милор, — ее надтреснутый голос дрогнул. Кровавое месиво под Верденом, торчащие к небу опаленные штыки, черное небо над осажденной крепостью, все это вмиг вернулось к ней. И слезящиеся глаза старика, которого недавно встретила в Бержевиле. Портрет «Марианны» на стене и сама «Марианна», бегущая под огнем французских пушек по изрытому снарядами полю боя, на котором стонут, корчатся в муках окровавленные люди, убитые своими. Фотография Эмиля Мартена, выцветшая с годами, и сам Эмиль, ловко отбивающий ее подачу на поле для бадминтона.
— Регарде-муа, милор, — чудовищный обстрел под Ставелотом, лавина танков, спускающихся с холма в Бержевиле, горящие «пантеры» у черного, обугленного кустарника, погибающие в них танкисты. И такое же поле где-то далеко под Белгородом. И в горящем танке — ее сын, ее единственный сын. Слезы навернулись на глаза. Она не могла их удержать. Они покатились по щекам.
— Ме ву плере, милор…
Зеркальные двери казино распахнулись, она повернула голову и увидела Хергета. Он вошел в обожженном камуфляже, усталый, прямо с похода. В руках он держал круглый букет голубых фиалок. С ним вошли еще несколько офицеров его группы.
— Же ву коне, милор, — произнесла она, глядя на него и повторила. — Же ву коне…
Конец выступления утонул в аплодисментах. Хергет подошел к сцене и протянул ей букет.
— Я обещал вам, что обязательно буду присутствовать на вашем выступлении, — произнес он, глядя ей в глаза. — Я и мои солдаты, мы сделали все, чтобы успеть сюда вовремя.
— Благодарю вас, Ханс, — она с радостью приняла букет. — Я очень надеялась вас еще раз увидеть.
Она
— Не думайте, что вы самые галантные, — вмешался Пайпер. — «Лейбштандарт» тоже не ударит в грязь лицом.
— А кто бы думал иначе? — усмехнулся Хергет.
— Это вам, фрау Ким.
Крамер и Цилле вынесли две корзины белых роз и поставили их перед Маренн.
— За ваше прекрасное пение, — продолжил Пайпер, — но больше за другой ваш талант, за ваши чудесные руки, которые стольким нашим товарищам спасли жизнь и вернули их в строй.
— Что вы, Иоахим, — Маренн была так глубоко растрогана, что не находила даже слов. — Я только выполняю свой долг.
— Его можно выполнять по-разному, — Пайпер наклонился и поцеловал ее руку. — Ваша самоотверженность не знает равных. Правда, доктор? — он повернулся к Вилланду.
— Это истинная правда, — подтвердил он. — Мы, дивизионные врачи, очень хорошо это знаем. Когда уже опустишь руки и кажется, что выхода нет, когда просто нет сил, а раненые поступают непрекращающимся потоком, вы звоните, приезжаете, с вами всегда сила, энергия, всегда готовность бороться за каждого до конца, и мы словно обретаем второе дыхание на вашем примере. Вы просто удивительное создание природы. Вы не отчаиваетесь. Никогда.
— И я отчаиваюсь, — призналась Маренн. — Но жизнь научила меня, что не надо показывать этого, если хочешь, чтобы она, жизнь торжествовала над смертью. Не надо поддаваться. И я стараюсь.
— У вас получается.
— Однако выступление закончено, — Раух помог Маренн спуститься со сцены. — Идем танцевать.
— Имей в виду, — предупредил его Пайпер, — мы тоже заняли очередь. Так что ты тут не один, не слишком увлекайся.
— Еще бы, вас тут чуть не целая дивизия, — парировал Раух. — Но я первый.
— Ты плакала, ты думала о Штефане, когда пела?
Он кружил ее в вальсе и смотрел в лицо. Она кивнула.
— Да, о нем. И о том погибшем летчике, отца которого мы встретили в Бержевиле. И о наших танкистах в «пантерах», которые сгорели у холма.
Потом, чтобы сменить тему, спросила:
— Ты помнишь нашу хозяйку в Ставелоте, фрау Аделаиду?
Он кивнул.
— Да.
— Она не зря говорила, что ты красивый мужчина. Все здешние женщины на тебя смотрят.
— На меня? — он с сомнением покачал головой. — Они все смотрят на тебя и завидуют. Твоему платью, твоим волосам, твоей красоте, твоей легкости. Кто они по сравнению с тобой — так, обезьянки…
— Ну, прямо уж…
— А таких, как я, здесь целая дивизия, ты сама слышала.
— Здесь есть номера? — она спросила быстро, как бы невзначай.
— Есть, — ответил он. — Ты устала?
— Тогда попроси, пожалуйста, — она посмотрела ему прямо в глаза, — пусть принесут шампанское в номер. И два бокала.