Арена
Шрифт:
Пасторино съеживался от резвости волн, от дрожащего на ветру, словно в ознобе, трухлявого, износившегося короба.
«Выждать!» — было его последней мыслью. Глаза смежились. Трусость перешла в сон, но даже во сне она не покидала его. Пасторино вскрикивал, стонал.
— Спит! — Зинаида с омерзением окинула взглядом мужа, ничком лежащего на ворохе брезента. Она теснее прижала к себе Катьку. Шишков, склонившись, поцеловал ее руку и с трогательной нежностью положил к себе на колени Катькины свисавшие ноги.
Арефьеву было больно немного, что в их крепкую, мужскую дружбу вплеталась теперь судьба двух женщин: Зинаиды, сознательно идущей против мужа, и Катьки, которой только семь лет. Арефьеву было понятно движение Шишкова.
Так сидели они до утра, уже свыкшись с тревогой. Свет заполнял дыру короба, выливаясь сквозь все его щели, делая его похожим на старое дырявое ведро.
Проснулся Пасторино. Катька хотела есть. Надя по-прежнему прислушивалась к морю. Тихое, искрящееся, оно казалось далеким и наивным: словно шум морской доносился из большой раковины, когда-то в детстве подаренной мамой. Первое наивное и таинственное представление о море.
Кругом было спокойно, когда раздались шаги. Они звучали все громче, совсем рядом…
Арефьев, словно добивая Пасторино, среди полного покоя природы воскликнул:
— Вы тонете, Пасторино! Ваше слово, администратор!..
Шаги смолкли, и у входа появился человек с портфелем. Это был инспектор главка, которого они так ждали!
27
Как это произошло? Кто первый нарушил неловкое замешательство? Шовкуненко не помнил, но все, что было дальше, волновало, обнадеживало их, наконец, вылилось в разнарядку, которую он изредка проверял, в кармане ли она, не выпала ли? Собственно, зная, что есть гуманность, в нее не веришь до тех пор, пока не испытаешь сам. Приехал из главка человек с портфелем, приехал не казнить, не миловать, а ликвидировать… Опять же не артистов, которые ни в чем не повинны, а самую установку «Пасторино-балаган». Довольно, больше нет Пасторино. Он уже не администратор, а подсудимый. Слово «балаган» отдано архивариусам; есть Циркобъединение — крупная молекула, состоящая из атомов — крохотных цирков. Задачи Циркобъединения огромны. Арефьев был прав, мечтая об этих маленьких золотниках, что будут, показывая свое искусство в самых отдаленных местах, выявлять и новые таланты.
Грандиозно! Все, о чем в пору самых тяжелых минут думали они с Арефьевым.
Не беда, что пока остались в цирке-малютке Костя и Клава. К ним скоро приедут новые силы. У главка верный взгляд на Циркобъединение: это база для создания новых аттракционов и номеров. Здесь не будет дикой, изнуряющей эксплуатации Пасторино, выжимающего по двадцать и более спектаклей в день. Да это и не нужно. Циркобъединение будет пока на дотации. Государство не скупится, если нужно дать простор искусству.
Жаль, что именно сейчас, когда маленькие цирки займут подобающее им место, в них не будет ни его, ни Арефьева.
Шовкуненко еще раз проверил разнарядку. Два года не держал в руках он эту обыкновенную деловую бумагу: артист такой-то направляется туда-то. Снова в цирке. Человек из главка оказался большим знатоком искусства. Недаром рядом в купе едут с такой же разнарядкой Арефьев и Шишков.
Несколько трудно Зинаиде. Она уехала, но сама еще не решила, что именно будет делать… Когда она задумывается над этим, Шишков говорит:
— Первый класс, первый класс, ждет ведь он в Калуге нас!
Катька смеется, ей уже хочется в школу, она умеет читать. Правда, смеется она часто, но чересчур громко, как-то нервно и неестественно. И, слыша этот смех, похожий на плач, Зинаида вспыхивает. Шишкову тотчас передается ее настроение. И когда Катькин глаз, зоркий, как часовой, дает возможность им обменяться словом, взглядом, то столько нежности и жара можно прочесть, даже не зная алфавита.
Зинаида немного стеснена той открытостью чувства, которая нахлынула сразу на них обоих. Шишков заражал ее своей кипучей энергией и каким-то буйным горением. Стоило ему подойти к Зинаиде, сказать ли, сделать ли, как ей начинало казаться, будто она все еще растеряна, застигнута счастьем врасплох. Шишкова же это немного обижало. Однажды на ее робкий, пугливый жест он горько заметил:
— Знаете, как меня в детстве учили плавать? Дружил я с мальчишками, истинные бесы были. Меня любили, только по традиции орали мне: «Цыган-ворюга». Я был всегда худ, длинен, в общем не отличался красотой. И мальчишек этих поражало то, что делал я все так же, как они. Поехали как-то мы на лодке, двое из нас не умели плавать, в том числе был, конечно, я. Нас просто вышвырнули за борт лодчонки, и, как брызги, полетели издевка, смех. И недоверие вселило в меня упорство. Второй мальчишка, как муха, надоедливо орал, захлебываясь водой, а я, побарахтавшись, вдруг изловчился и, как животное, инстинктивно задвигал руками и ногами. Поплыл. Уже ребят было едва слышно, я все плыл, пораженный легкостью и красотой движений. Я научился плавать. Мне поверили.
У Зинаиды было такое состояние, будто она плыла. Она верила Шишкову. Он так щедро отдавал все ей, что нужно было для счастья.
Где-то на полустанке он купил раскрашенную деревянную ложку, преподнес ее Катьке и назидательно сказал Зинаиде:
— Итак, наш дом начинался с ложки…
Арефьев, которому Катька похвасталась ложкой, заметил:
— Хлебай, Катерина, этой ложкой, но только с разбором…
Следующая станция принесла в новый Зинаидин дом электрическую плитку.
Хозяйство вырастало, словно дом строился по ходу поезда. Зинаида ласково укоряла Шишкова, а тот только улыбался.
— Ну, прости. Знаю, сумасшедший я, но не могу остановиться. Все у меня теперь есть: жена, ребенок, будет и дом, но ненасытность такая… Родная, ты поймешь меня, ведь в каждой безделице я вижу подтверждение своему счастью. Поэтому не сердись, — он окинул взглядом ломившуюся от пакетов, кульков и свертков сетчатую полку.
Арефьев не уступал Шишкову. Он дарил Катьке зубные щетки, каждый раз забывая по-стариковски, что на прошлой станции он купил ей именно такую же щетку. Над ним все подтрунивали.
— Ладно. Ладно. Поживите с мое — посмотрим.
Зато Катька была рада каждой новой щетке и составляла из них цветик-семицветик: красную, желтую, прозрачную, белую. Словно длинные леденцы. Все создавало атмосферу солнечности. Арефьев, Шовкуненко и Надя, чем могли, стремились помочь рождавшемуся на их глазах счастью. Огонек они вскоре превратили в костер, возле которого приятно согревали свои усталые, озябшие души.
Когда Арефьев приходил в купе Шовкуненко поговорить, он, к удивлению своему, замечал, что Надя вносила в беседу что-то свое. И Арефьеву было приятно, что эта худенькая, но крепкая Надя их понимает.
— Григорий, у Надежды такие глаза, как посмотришь в них, так и застрянешь.
— Верно, старик, по себе сужу, — криво усмехнулся Шовкуненко.
Шовкуненко знал — теперь Надя никогда не уйдет от него. Они связаны работой.
И он был рад этому. И вместе с Шишковым пытался, насколько это было возможно, окунуть себя в клубящуюся, манящую купель нового бытия.
— Едут артисты! — приятно было услышать за спиной в узком вагонном коридоре.
И еще вечер в вагоне прошел тихо, а наутро стряслось событие, взволновавшее всех. На полустанке Шишков побежал за яблоками. Пока ссыпали яблоки в корзину, прозвучало сразу три звонка. Шишков протянул за яблоки деньги. Женщина торопливо стала менять сторублевку у товарок. Поезд медленно запыхтел, зашевелился, поехал. Зинаида, нервничая, закричала. Арефьев подошел к окну. В это время окно смазало базар, и в нем быстро-быстро замелькали дома, лес.