Арена
Шрифт:
Ольга помнит, как он расстроился, когда она отказалась делать отрядный альбом только потому, что ее опять не выбрали звеньевой.
— Они мне все завидуют, что вот ты, папка, такой у меня…
— Тебе никто не завидует. Отец отцом, а ты сама должна быть Олей, которой подруги верят и которая способна подавать им пример. Я знаю, ты скажешь: «Проповеди, папка», — но ведь ты в седьмом классе. Ты почти взрослая, пойми это.
Отец устало откинулся на спинку кресла, а Ольга долго и капризно оправдывалась.
Потом перед ужином, потрепав Ольгу по плечу, он грустно улыбнулся:
— Как ты похожа на мать!
Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:
— Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь — моей.
Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки желтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.
Ольга торопилась. Во дворе у подъезда толпился народ.
— Что случилось?! Да что вы! Разрыв сердца?
Старушка лифтерша, открывая Ольге лифт, почему-то заплакала.
Ольга по-прежнему ходила в школу. При ней ребята в классе как-то притихали, на нее то и дело оглядывались, а она безразлично смотрела на доску и ничего не видела и не слышала. Девочки говорили с ней осторожно.
К ноябрьским праздникам в школе готовился концерт, и когда Лида Грукина из девятого «А» предложила Ольге что-нибудь сыграть, кто-то из девочек ее одернул. Ольга даже слышала, как за спиной зашептались:
— Ты что?! У нее же горе. Папа умер.
Грукина покраснела и, неловко взяв Ольгу за руку, пробормотала:
— Прости, пожалуйста! Я не знала.
И оттого, что ее все жалели, Ольге частенько хотелось плакать. Она уходила с уроков.
Однажды Ольга прибежала из школы и, заливаясь слезами, рассказала матери и бабушке про комсомольское собрание.
«Тряпка ты, Оля! — кричали товарищи. — В руки взять себя не можешь. Бывает горе. Но нужно же быть мужественной…»
— Если так говорили, значит правильно: распустились вы с матерью. Вот Дмитрия нет. Унял бы сразу, — бабушка сердито хлопнула дверью.
«Странная она, — подумала Ольга. — Ведь, конечно же, переживает, но все как-то иначе, угрюмо, без слез… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Она недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жесткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.
Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.
А у Ольги все по-другому. В школе двойки да тройки. И ее это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдет в девятый класс.
И вот пятый год без отца…
В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.
— Ну, в этой комнате, кажется, все. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идем, идем, а то простудишься.
— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?
Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.
— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаем комнаты…
Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.
В передней появилась плетеная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.
Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.
Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать темные силуэты деревьев.
Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.
— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.
— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?
Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, ее заменила пустота, в которой теперь все выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.
Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздраженности. Хотелось чего-то другого. Но все, за что бы Ольга ни бралась, вываливалось из рук. Она решила засесть за зубрежку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учеба не шла в голову, а третий год проваливать приемные экзамены было совестно.
Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:
— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!
— Оставь, мама! — Ольга вплотную подошла к матери, обняла ее за плечи и прижала к себе.
— Все лучше, чем бабушке быть лифтершей!
Когда домоуправ грубо и нетактично предложил им устроить бабушку лифтершей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись ее щеки и как она одним дыханием произнесла:
— Матери моего мужа — лифтершей? Да вы с ума сошли!
— Людям хочешь лучше сделать, а они вон еще оскорбляются. Как хотите! — домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было чтобы уйти.
— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… — Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо ее только болезненно сморщилось. — Может быть, что-нибудь другое?
— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!