Арена
Шрифт:
— Кукушк! — Он тогда и не понял сразу. Только потом догадался: дочка окрестила его так, просто не зная, что слово «кукушка» не имеет мужского рода…
Локшин усмехнулся.
Захотелось курить. Закурил.
Чудно! Можно сказать, пустяк: записка от девчонки, которая по летам годится ему в дочери. А он сорвался, побежал, словно за плечами у него не было четырех десятков прожитых лет. Ведь еще часа три назад он измерял шагами свою квартиру и облегченно вздыхал, наблюдая, как стрелки подходят к условленному часу свидания. Запонка, вываливающаяся из непомерно большой петли, не давала ему спокойно думать. Мысли снова и снова возвращались к вчерашнему разговору с Алексеем.
— Поверь мне, она тебя любит. Понимаешь ты это? Любит… — все еще будто звучало в разных местах квартиры.
Локшин тогда смотрел на своего старого друга, и уголки рта его беспомощно и радостно вздрагивали. Тот, облокотившись на палку, глядел мимо Локшина и, волнуясь, продолжал говорить:
— Тут все произошло как-то очень… даже и сказать не знаю… ну, непонятно, что ли. — Алексей Евгеньевич снял очки, протер их.
Локшин видел его утомленные за день и слегка косящие глаза, его нервно постукивающий о паркет ботинок в желтом гетре, и все это казалось Локшину очень забавным: и то, что старый друг его взволнован, и вся эта «любовная история», которой он сам не придавал особого значения.
Алексей Евгеньевич говорил, а Локшин не слушал его. Он думал о девчонке, которую и видел-то всего три раза.
Первый — когда летом он привез Алексея домой. Они вылезли из машины, и Алексей вдруг улыбнулся.
— Гляди, отчитывает! — показал он на девчонку в легком коротеньком сарафане. Перед ней, шмыгая носом и опустив голову, стоял мальчуган лет десяти.
— Чья такая?
— Ты не знаешь? Колосов, друг у меня был. Умер. Дочка его. Видишь, брата отчитывает. Хозяйка… — протянул Алексей Евгеньевич и улыбнулся девчонке. Она торопливо, не стесняясь, подошла и, крепко пожав протянутые ей руки, быстро заговорила:
— Опять! Видите, не может понять, что волейбольным мячом в футбол играть нельзя.
— Что же ты так, а? Сестра на тебя стипендию тратит, а ты… Нехорошо это.
— Да ну! — отмахнулся мальчик. — Дядя Леш, вы слышали? Танька практику на целине будет проходить, а мы переезжаем под Москву.
— Много сразу наговорил. Таня, ты зайди да расскажи по порядку.
— Практика… Целина… Скажи мне, Алексей, неужели эта девчушка в институте? — спросил Локшин.
— Девчушка! — раздраженно сказал Алексей Евгеньевич. — Эта девчушка весь дом на своих плечах держит. — По его тону чувствовалось, что он оскорбился за девушку, к которой, видимо, относился с уважением.
Второй раз Локшин увидел ее зимой.
Она пришла, и опять все в доме у друга засуетилось, заходило вокруг нее.
— Что мама? Ремонт окончили? Ты что же это, пятнадцать лет в доме прожила и, не задумываясь, переехала? С глаз долой, из сердца вон… Эх, Танюша, брат твой, непоседа, все-таки нет-нет да и нагрянет, а ты… Ну ладно, ладно, не оправдывайся. Это уж так, по-стариковски я… Пойдем, пусть наговорятся, — сказал Алексей Евгеньевич и потянул Локшина в другую комнату.
За чаем Алексей Евгеньевич ворчал:
— Вот и верь этим стройконторам. Не сегодня-завтра дом снесут.
— Дядя Леша, надо было с нами за город. Вам же у нас понравилось, — говорила девушка.
— Не знаешь, где лучше. Хотелось в Москве. Ты понимаешь, Танюша, хотелось в Москве. Ему вот хорошо, у него машина, — показал он на Локшина. Но девушка даже не обернулась в ту сторону.
Заговорили о Локшине, о его книжке, спорили, и Локшина поразило то, что девушка сказала о его книжке все, о чем он сам только догадывался. Может быть, сказала она несколько иначе, с присущей юности резкостью, без скидок, горячо и увлеченно.
Тогда же вечером Локшин пошел ее проводить. Шли, шутили, спорили. Вдруг, увидев впереди раскатанную ребятишками полоску льда, девушка легко подбежала и прокатилась. Локшин догнал девушку и, глядя на ее заиндевевшие стрелки бровей, на пушистые ресницы, в которых, словно запутавшись, поблескивали крохотные капли растаявших снежинок, неожиданно подумал, что за углом им обязательно кто-нибудь сейчас должен предложить подснежники. И, засмеявшись над этим нелепым в декабре желанием, Локшин сказал:
— А вы совсем еще маленькая, Таня, мне даже захотелось вас дернуть за косичку.
— Правда? — Девушка серьезно посмотрела на Локшина и, склонив набок голову, утвердительно кивнула. — Ну, если… если… — Она, волнуясь, закрутила пуговицу на замшевом пальто Локшина. — Пожалуйста, я разрешаю, если мои косы вам так… — Девушка не договорила и, перекинув косу через плечо, улыбаясь, смотрела на Локшина.
Он взял в руки ее косу и, вдруг поднеся к губам, стал жадно и быстро целовать мокрые пряди волос.
Глаза девушки удивленно заморгали, она испуганно метнулась, но Локшин поймал ее и стал целовать. Девушка вырвалась, и через минуту ее пуховый платок скрылся в троллейбусе.
Вскоре Локшин забыл об этом случайном и заурядном эпизоде.
Однажды на литературной встрече — теперь он силится вспомнить, когда это было: летом или весной, — Локшин опять увидел ее. Она сидела во втором ряду и напряженно смотрела на зеленое сукно стола, где его руки нервно теребили листок бумаги. Выступая, он провел взглядом по залу, и на какую-то секунду глаза его встретились с ее глазами. Локшину запомнилось испуганное, умоляющее и счастливое выражение лица.
Что-то было в этой девушке-девчонке такое, что заставляло сейчас Локшина думать и ворошить свою коряво и разбросанно прожитую жизнь.
От порывистых институтских дней осталось мало. Но именно тогда Локшин верил, любил. Она была тоже студенткой. Сейчас, пожалуй, он и не мог бы сказать, чем она тогда поразила его. В памяти остались только ее тихая, почти неслышная походка, мягкие и необычайно ласковые кисти рук. Но уже тогда у Локшина появилось это желание: побыть одному. Попросту сказать, его тяготил ее покорный неотступный взгляд. Тяготило и то, что любая случайно оброненная мысль воспринималась ею как абсолютная, не подлежащая сомнению истина. Но все-таки это и была, наверное, та единственная женщина, которая оставила в его душе след, уж хотя бы тем, что однажды Лакшин узнал: у него есть двенадцатилетняя дочь.