Аргентинец
Шрифт:
— Я хочу свободы, поэтому мне надо научиться зарабатывать деньги.
«Хочу свободы… от тебя» — вот что значили ее слова. Матвей Львович покорно рассказывал ей о том, что рубль до сих пор не обвалился только благодаря социалистам в правительствах Англии и Франции. Они надеялись, что Керенский сможет направить Россию в демократическое русло, но скоро кредиты иссякнут, и тогда…
— Мы все погибнем? — тихо спрашивала Нина.
Матвей Львович брал ее ладонь в свою большую медвежью лапу:
— Не все.
Через минуту она уже раскладывала на столе бухгалтерские книги и спрашивала о принципах двойной записи и подведения баланса. Нина носила их в большой папке, в каких юные художницы хранят акварели.
4
Он заполучил ее в своем кабинете в бывшем губернаторском дворце, который теперь называли Дворцом свободы. Матвей Львович был взвинчен после очередного заседания в городской Думе, за день переругался со всеми, обещал уволить секретаря, не отправившего вовремя телеграмму в профсоюз железнодорожников…
Нина вошла, поставила мокрый зонт в угол:
— Ну что, едем домой? — Матвей Львович возил ее до дома на служебном автомобиле.
— Сейчас, сейчас…
Он рылся в бумагах, ничего не мог найти, чертыхался, закуривал папиросу, бросал ее в пепельницу… Нина стояла у окна и, заложив руки за спину, покачивалась с пяток на носки. Подол ее черной юбки был влажен и слева забрызган грязью — она не умела ходить аккуратно по лужам.
— Нина Васильевна…
— М-м?..
— Подойдите сюда.
Она приблизилась, и Матвей Львович, проклиная себя последними словами, усадил ее на колени.
Нина не вырвалась, не сказала ни слова, а ему хотелось смять ее, как мнут облигации прогоревшего банка. Все свершилось настолько сумбурно и глупо, что Матвей Львович ничего после этого не помнил, кроме того, что от боли глаза у Нины становятся сине-зелеными: странный, красивый, но жутковатый цвет.
Потом он застегнул штаны и сказал:
— Идите, мне еще надо поработать. Шофер отвезет вас. — Он не мог представить, как сядет с ней в автомобиль, как она будет молчать, отвернувшись к окну, и вытирать платком искусанные губы.
Матвей Львович выдержал без нее ровно два дня. Грузный, вымокший и несчастный, приехал к ней домой на Гребешок, ввалился в гостиную, где ее младший брат Жора читал книгу:
— Где Нина Васильевна?
— Ее нет.
— Я подожду.
Матвей Львович просидел целый час. Жора — рослый семнадцатилетний мальчик — предложил ему чаю, сигару, ужин, последний анекдот… Матвей Львович закрыл пылающие веки: «Мне ничего не надо…»
Нина пришла, сняла шляпку.
— Пойдемте ко мне, — сказала, не поднимая глаз.
Стены шатались вокруг Матвея Львовича, весь мир крошился в пыль. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить ее и потом застрелиться?
Нина села боком на стул, положила локоть на спинку, подбородок — на запястье.
— Мы взрослые люди, — проговорила она серьезно. — У меня совсем не было денег, я погибала: Жоре за гимназию нечем было платить… А вы мне помогли. Я этого не забуду.
Господи, такая дурочка! Она считала, что поступила правильно, даже гордилась этим. Могла бы ничего не давать взамен — а тут пастушье бесхитростное благородство: ты мне — я тебе. Она совсем не думала о Матвее Львовиче.
5
Танго смолкло. Нина Васильевна пошла за аргентинцем к его столику.
Матвей Львович был недостоин ее любви: он отплясал свое двадцать лет назад, его девочки-оленята остались в прошлом веке.
Он приблизился к Нине.
— Пойдемте домой, — произнес, не замечая прокурорского сынка, не слыша его «Добрый вечер».
Сжать Нинину руку посильнее — там ничего не останется, кроме кровавых лоскутков и костяной крошки.
— Пойдемте, — повторил Матвей Львович.
— Я не могу, мне надо…
Он наклонился к ней, шепнул так, чтобы никто, кроме нее, не слышал:
— Не доводите до греха.
Пошел прочь, слыша, как сдвинулся ее стул, как аргентинец позвал:
— Нина Васильевна!
«Если останется с ним, убью обоих…» — Револьвер привычно оттягивал карман брюк.
Она нагнала его на улице:
— Матвей Львович, ну что вы?..
Он остановился, тяжело дышащий, страшный… Едва сдержался, чтобы со всего маху не дать ей кулаком в лицо. Подкатил автомобиль, шофер распахнул дверцу.
— Садитесь, — приказал Матвей Львович.
Вслед за ней повалился на заднее сиденье, машина под его весом накренилась и заскрипела.
— Значит, так… — медленно произнес он, когда автомобиль подвез их к белому дому на Гребешке. — Я сегодня ночью уезжаю в Петроград. А вы завтра уезжаете в деревню и до моего возвращения даже носу тут не показываете.
— Матвей Львович!..
Он чувствовал ее страх. Схватить бы за волосы и шарахнуть головой о стену.
— Вы понимаете, что произойдет, если вы не послушаете меня?
Нина дернула плечами, поджала губы:
— Я все понимаю.
— Тогда идите.
Он проследил, как она поднялась на крыльцо, как открылась и закрылась парадная дверь. Ослабев, Матвей Львович откинулся на спинку сиденья, потер воспаленные глаза.
— Вези домой, — тихо приказал водителю.
6
Клим добирался домой пешком. Шел быстро, дышал прерывистым яблочным ветром, не запачканным ни дневной керосиновой гарью, ни лошадиным потом. Яблок в садах столько, что ветки трещали от тяжести: за заборами то и дело слышались мягкие удары о траву.