Аргентинец
Шрифт:
Доходило до нелепости: чтобы уплатить налог, богородский промышленник Карпов пытался продать партию кож со своего завода — так его обвинили в злостной спекуляции и арестовали.
Нина сидела тише воды ниже травы, даже старалась лишний раз не выходить из дома, а если кто-то чужой звонил в дверь, притворялась горничной и говорила, что хозяйка уехала.
Ей не оставляли шансов, не разрешали честно зарабатывать на хлеб, и единственное, кем Нина могла стать в большевистском мире, — это преступницей. Вопреки строжайшему запрету на частную торговлю спиртным она носила по бутылке шампанского на Миллионку, торговалась с жуликом перекупщиком и только этим спасала свой дом от разорения, а близких — от голода.
Нина очень боялась, что она сама или кто-нибудь из родных заболеет: лекарства стоили так дорого и их было так трудно достать, что рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Именно поэтому она тратила бешеные деньги на «баловство»: клюкву и сушеные яблоки; покупала мыло и требовала, чтобы домашние не экономили его.
Прислугу Нина рассчитала еще в декабре, и графине с Фурией Скипидаровной самим приходилось убираться и стирать.
— Приличный дом не может обойтись без прачки! — сердилась Софья Карловна, но Нина ее приструнила:
— Вы хотите, чтобы я полоскала ваши панталоны? Можете нанять девушку — никто вам слова не скажет. Только платить ей вы будете сами.
Нина жила в чистой, суровой бедности — такой, как в детстве, когда денег хватало только на самое необходимое. Но при этом ее окружали красивые вещи: изящная мебель, муранские вазы, резное кружево на рамах зеркал — прекрасные бесполезности, которые придают вкус жизни. Такого не мог себе позволить никто из знакомых: лишние и дорогостоящие предметы давно уплыли в комиссионки.
Все было бы ничего, если бы не тоска по Климу, не вечный страх ареста, не синий штамп в паспортной книжке…
Когда Нине было шесть лет, мать заперла ее в кладовке за баловство с огнем. Ограничение свободы, даже на пять минут, привело к дикой истерике: Нина билась головой о пол и орала так, что сбежались соседи. Ночью она решила отравиться и проглотила маленький шарик, свинченный со спинки кровати.
То же чувство негодования было и теперь, когда ей запретили выезжать из города. Когда-то она примеряла на себя, что должны испытывать крепостные крестьяне, связанные по рукам и ногам барской волей. Вот это самое: поразительное ощущение собственной незначительности — ты ничтожество, твои мысли, надежды и благополучие никого не интересуют, за тебя никто не вступится, ты вообще живешь только потому, что прибить тебя руки не доходят.
5
Прошло три недели, но Клим не прислал ни одного письма. Несколько раз Нина ходила на почту, которая наконец-то заработала, но дама за деревянной перегородкой сказала, что на имя Одинцовой ничего не поступало.
Все, что осталось от Клима, — это книга о древних богах да чашка из тыквы-горлянки, оправленная в серебро.
Нина носила в кармане витую трубочку, через которую он пил мате. Вечером, расплетая косу, она запускала пальцы себе в кудри — Клим любил так делать. Утыкалась лицом в подушку, на которой он спал. Ходила по улицам — на каждом углу невидимые следы его присутствия, мемориал: вот тут он уронил в снег перчатку: вот тут катал Нину по ледяной дорожке…
Она помнила все, разноцветные волоски его утренней щетины — черные, светлые, рыжие, глаза цвета крепко заваренного чая, еле приметный шарик-шрамик в мочке левого уха — след от серьги, заведенной в девятнадцать лет и где-то потерявшейся.
Время от времени на Нину находили сомнения: а вдруг Клим не вернется?
— Вы жили с ним невенчанная и, верно, надеялись, что он женится на вас, — дрожащим голосом выговаривала ей Софья Карловна. — А господин Рогов вас бросил. Вините теперь себя: вы сами дали ему понять, что вы обыкновенная… обыкновенная…
— Потаскуха, — закончила за нее Фурия Скипидаровна.
Нина влепила ей пощечину и велела убираться из ее дома.
— Вы не имеете права выгнать прописанную здесь гражданку! — воскликнула старая графиня. — Советское государство не признает частной собственности на дома.
Нина хотела пригрозить, что не даст Фурии еды, но не совладала с собой и разрыдалась.
Как невыносимо было то, что ее любовь топтали все подряд, даже бессердечный брат! Он вдруг вздумал поговорить с ней о морали и ответственности за поступки:
— Вдруг Клим уехал в Аргентину? А ты себе такую репутацию создала, что другого мужа тебе не найти…
— Хоть ты-то помолчи! — взмолилась Нина.
Ей некому было поплакаться: подруг у нее не осталось, а Елена была так занята своей бедой, что ни о чем не могла думать, кроме родителей. Она то и дело ходила на заседания остатков Биржевого комитета, собирала деньги в пользу арестованных, бегала к острогу с передачкам. Весь цвет нижегородского купечества сидел там: Башкировы, Марковы, Бурмистровы, Ламоновы, Беспаловы…
Однажды Елена вернулась с собрания и сказала, что купцы приняли условия большевиков:
— Сегодня делали разверстку: кому сколько платить. Разорались, чуть друг другу бороды не повыдирали. Теперь ЧК ни за что не отпустит арестованных: раз те дали несколько тысяч, дадут и пятьдесят миллионов. А их просто нет!
Нина не знала, как жить дальше. Ночами ее одолевали кошмары: сквозь сон мерещилось, что кто-то стучится в дверь. Она вскакивала и долго прислушивалась: чекисты? грабители? Или, может, это Клим вернулся? Но все было тихо.
Нина не могла заниматься делами, ее любовь пропала без вести, ее Нижний поседел, состарился и впал в летаргию — ничего не осталось от торгового города-хвастуна.
Нина решила сходить к Саблиным и попросить совета у Варфоломея Ивановича, хотя понимала, что доктор вряд ли подскажет ей, как быть.
Любочки дома не оказалось, а ее супруг не соизволил выйти из кабинета, когда ему доложили о приходе Нины.
— Велел передать, что ему некогда, — буркнула Мариша.
У Нины похолодело в груди.