Аргентинец
Шрифт:
— Если большевиков не скинут, они рано или поздно конфискуют завод. По Брестскому миру за немцами признано право владеть предприятиями, поэтому все, у кого есть акции, продают их германским агентам, чтоб хоть какие-то деньги выручить. Большевикам это не по нраву, так что они постараются первыми наложить лапу на промышленность…
Он не договорил: со стороны рынка раздался вопль:
— Облава!
Во дворе залаял пес. Дядя Гриша вскочил, схватил короб, предназначенный для Нины:
— Бежим!
Они шмыгнули за сараи, по поленнице перебрались через забор. Мимо по Прядильной мчались крестьянские сани: полозья скребли по голой булыжной мостовой. Неслись бабы, прижимая к груди нераспроданный товар.
Нина тяжело дышала, ноги и подол юбки вымокли — несколько раз ступила в лужу.
— Иди и не оглядывайся, — шепнул дядя Гриша.
Прогремели выстрелы — Нина вздрогнула всем телом.
— Не трясись, — злился дядя Гриша. — Если поймают, дадим отступное. Они рынки громят знаешь зачем? Красноармейцам жрать нечего, вот их и отправляют на «борьбу со спекуляцией». Они у баб провизию отбирают — тем и сыты. А рынок все равно завтра будет работать, только цены вырастут.
3
Раньше появление дяди Гриши было праздником. Он привозил гостинцы, а потом отправлялся с племянниками по лавкам на Нижнем базаре — добывать особого копченого гуся, урюк и пирожки с грибной начинкой. Пировать шли на откос, под полуразрушенную кремлевскую стену; ели руками, а вместо салфеток у дяди Гриши имелись ученические тетради из деревенской школы.
Жора зачитывал вслух задачи по арифметике:
— Один крестьянин купил шелковой материи четыреста аршин по пять рублей, из которых один аршин истратил на кафтан, двести аршин — на юбку жены, а остаток обменял на овес, приплатив десять копеек…
Хохотали до упаду, представляя, что это за шелковый кафтан из одного аршина и юбка из двухсот аршин, да еще на деревенской бабе.
— Это наша учительница мечтает, — ухмылялся дядя Гриша.
На этот раз Нина чувствовала, что привела в дом опасного человека. Он был еще б'oльшим преступником, чем она, и наверняка собирался втянуть ее в дела, за которые арестом не отделаешься.
Он сидел на изящном стуле венской работы — борода спутанная, вокруг ногтей черная несмываемая грязь. От него так крепко пахло мужицким потом, что Нине хотелось открыть окно.
Она старалась быть любезной: поставила самовар, выложила на стол сегодняшние покупки и припасы из дядиного короба.
— А я и не знала, что через тебя провизию покупаю…
— Жоры нет дома? — спросил дядя Гриша.
— Умчался куда-то — с больным горлом!
— Ладно. — Он вздохнул и внимательно посмотрел Нине в глаза: — На что ты живешь?
Она рассказала ему о винном погребе. Дядя Гриша кивал — то ли одобрял, то ли втайне посмеивался над ее коммерческими потугами.
Когда она закончила, дядя Гриша выглянул за дверь, послушал, не идет ли кто.
— Ты, Нин, зря пугаешься, — сказал он, вернувшись к столу. — Думаешь, я не вижу, что ты на меня как на заразного смотришь? Уясни, племяшечка: как бы ты сейчас ни зарабатывала, чекисты могут арестовать тебя. Так что разницы нет, будешь ты гоняться за фунтом муки или за вагоном: тем более что сил и времени потратишь одинаково. На что люди замахиваются, то и получают.
Нине было досадно, что дядя Гриша разгадал ее чувства.
— Ты меня не агитируй… Говори прямо.
— Нам требуется склад в городе, — произнес он. — У тебя надежные подвалы, дом стоит в стороне от дороги, а из окошка весь откос просматривается. И еще тебе надо будет открыть кооператив: вроде для того, чтобы вскладчину с соседями закупать продовольствие и мануфактуру. Через это мы получим нужные бумаги от Нижегородского совдепа и сможем привозить в город товар.
— Да никто тебе не позволит привозить в город мешки! Думаешь, заградотрядчики не поймут, что ты собрался снабжать тарой спекулянтов?
— А мы будем возить не мешки, а… банные веники. Или солому, или любую другую дрянь. А мешки, как ты говоришь, — это тара.
Дядя Гриша говорил: «нам», «мы», — как будто за спиной у него стояли какие-то люди.
— У тебя есть компаньоны? Кто? — спросила Нина.
Дядя Гриша нахмурился:
— Не могу сказать.
— Я должна знать, с кем имею дело! Мне требуется полный расклад: чем я рискую, сколько получу, кто будет знать о нашем предприятии, как будет делиться прибыль…
Он долго смотрел на нее исподлобья.
— Рисковать ты будешь… жизнью, а прибыль пойдет не только тебе в карман.
— В смысле?
— Поверь, тебе не надо знать лишнего — не бабьего это ума дело. Твоя работа — помогать нам, а все остальное мы сами сделаем.
Нина начала кое о чем догадываться:
— Вы готовите восстание, да?
— Я тебе этого не говорил… В первую очередь нам нужны деньги, поэтому все дают, сколько могут, или помогают нам зарабатывать. Я останусь на ночь, а утром скажешь, что надумала. Можешь отказаться — тебя никто ни в чем не обвинит. Но подумай: если ты не возьмешься за самое трудное дело, его никто за тебя не сделает.
Дядя Гриша подробно расписал, что требуется для того, чтобы открыть потребительский кооператив. Нина пыталась слушать его, но мысли соскальзывали на другое.
В ее жизни всегда был кто-то, кто делал самое трудное: планировал ее судьбу, все устраивал и принимал на себя ответственность за возможные ошибки. Сначала это была мама, потом Одинцов, потом Матвей Львович и дядя Гриша, потом Клим. Она никогда не ставила на карту большее, чем месяц-другой в остроге за мелкую спекуляцию. За помощь бунтовщикам грозила смертная казнь… И никто не предостережет, не научит, как быть: ввязываться в дяди-Гришин заговор или вежливо отказаться.
Скинуть большевиков и есть самое трудное дело. Ругать их, придумывать, как надо по-новому обустроить город, — на это Нина была горазда. Но как поверить в то, что и от тебя зависит ход событий? Если арестуют — выдашь с перепугу дядю Гришу? Расскажешь все, что тебе известно, лишь бы пощадили — не избили и не изнасиловали?
Можно, конечно, не браться за самое трудное и надеяться, что все свершится по щучьему велению. Но тогда не жалуйся, что жизнь потеряла смысл, а ты сидишь в темном углу и боишься лишний раз выйти на улицу. Не оплакивай в бессильной злобе сгоревшую усадьбу… На что замахнулась, то и получила.