Аргентинское танго
Шрифт:
Беер стоял посреди зала, расставив ноги, раскинув руки. Его черный смокинг делал его похожим на жука-плавунца. Его пальцы взбешенно шевелились. Вокруг него стыло, очерчивалось пустое пространство. Пустота. Он стоял в пустоте. Его лакированные башмаки отражались в навощенном паркете.
— Как? — Голос дракона. Взгляд василиска. Пальцы, как когти ящера. — Как ты сказал? С твоей женщиной? Повтори!
— Я люблю Марию Виторес, Арк. Я люблю ее. И я спасу ее от тебя. Даже если для этого мне придется пустить и себе, и тебе пулю в лоб.
От стены отделился и бросился вперед одетый в камуфляж бодигард. Он выстрелил из массивного «браунинга» — раз, другой. Промазал. Третий не успел. Ким, развернувшись, уложил его на месте. Женщины визжали. Мужики ползли по полу к раскрытой в ночь двери балкона. Ким, прищурившись, прицелился и уложил второго телохранителя в тот момент, когда тот, размахнувшись, бросил через головы гостей свой пистолет Бееру. Бодигард, обливаясь кровью, хрипя, катаясь по полу в предсмертных судорогах, умирал, а Беер, ловко подпрыгнув, поймав брошенное ему оружие, злорадно высверкнув глазами, прицелился в Кима.
И так они стояли и целились друг в друга.
Дуэль.
Это была дуэль по всем правилам. Дуло в дуло. Лицо в лицо.
И между ними было совсем немного шагов.
Я бы с такого расстояния попала Аркадию в зрачок, не то что в лоб.
И теперь я…
Теперь я ринулась вперед. Теперь я встала между ними — как Ким вставал между мной и Беером.
— Стреляйте в меня оба! Ну! Что же вы!
Умирающий охранник отвратительно хрипел. И Беер, держа пистолет наведенным мне в переносицу, проговорил, раздавливая башмаком хрустальную льдинку люстры на паркете:
— Ты! Мария! Слушай меня! Не время, конечно, трепаться об этом, но у нас другого времени уже нет. Я хочу тебя. И я заполучу тебя. Я хочу тебя давно, с тех пор, как я насиловал тебя тут, на полу этой гостиной, на его глазах. Я забыть не могу, какая ты женщина. Я делаю тебе предложение. Здесь и сейчас. Я еще не был женат. Я презирал женщин. Ты — единственная, кто мне нужен. Ты будешь моей женой. Соглашайся! Иначе я убью и тебя, и его! Он все равно не успеет!
И я, с сердцем, бьющимся, как пойманный голубь, в сдавленной ужасом глотке, видела будто в тумане, будто пьяная в дым я была, как Ким прыгнул вбок и выстрелил, и Беер выстрелил одновременно с ним, и они оба попали друг в друга; и Беер упал, продолжая держать оружие и целиться, и стрелять, а на белой рубахе Кима расцветало ярко-алое огромное пятно, как чудовищный красный цветок — на белом снегу, и я подумала, что он убит, а он в мгновение ока подхватил меня под мышку и потащил, поволок к балкону, и, обернувшись к гостям, стрелял, стрелял, стрелял неостановимо, это потом он мне сказал, что у него двадцатичетырехзарядный «руби», последняя модель, — и Аркадий тоже стрелял и не попадал, и страшно вопил, матерясь, и я чувствовала, как рубаха Кима пропитывается его живой, горячей кровью, как кровь течет под рубахой и вытекает из-под рукава, течет по его голому запястью, перетекает на мою голую руку, и я теряла сознание оттого, что мне казалось — это меня убили, это моя кровь течет и вытекает из меня навек, — и мы вывалились из гостиной на балкон, и Ким заглянул вниз и тоже выругался, и крикнул мне: скорей, а то сейчас прибегут бодигарды снизу, из подъезда!.. или кто-нибудь из гостей вызовет милицию!.. — и я глянула с балкона вниз и закричала, у меня замерло сердце от страшной высоты, и я крикнула Киму в лицо: мы разобьемся, мы не спустимся отсюда! ты с ума сошел! — и у него лицо стало каменное, гранитное, как скала в Пиренеях, и он выдернул из кармана джинсов моток шпагата, и в одну секунду морским узлом, накрепко, привязал его конец к балконной решетке, а другой сбросил вниз, как рыбак бросает в реку леску с катушки спиннинга с грузилом на конце, и крикнул мне страшно: давай! Хватайся! Ты первая! Крепче держись и скользи вниз, я за тобой, я буду отстреливаться, закрывать тебя! Руки обдерешь, но это ничего, мы должны уйти, слышишь?!.. должны уйти! — и я закрыла глаза, зажмурилась крепко-крепко, как в кошмарном детском сне, и ухватилась за шпагат, и перекинула ноги через перила, и, вцепившись в жесткий стебель шпагата, заскользила вниз, и резкая боль разрезала мне ладони, и я хваталась кровавыми ладонями за веревку и падала вниз, шепча: Божья Матерь, помоги, спаси, — и я почуяла, как напрягся шпагат, это Ким повис на нем, скользя вниз вслед за мной, и мы с ним оба стремительно, обдирая о шпагат руки в кровь, неслись к земле, а она была так далеко, как из космоса видели мы ее, и Ким, подняв пистолет, стрелял вверх, стрелял, стрелял, потому что сверху стреляли в нас, стреляли, стреляли, — и, падая вниз, к земле, крича от боли в ободранных до мяса, окровавленных руках, я понимала, что он ранен, и, быть может, даже смертельно, и я подумала: если его убьют, я подхвачу у него из руки падающий пистолет и пущу себе пулю в висок, мне не жить, не жить без него, — и земля приближалась так быстро, будто мы оба падали в самолете, так стремительно неслась земля нам навстречу, как несется навстречу подбитому, горящему самолету, и два самолета наших жизней еще летели, еще держались на встречных потоках тугого воздуха и ветра, еще не подбили им крылья, — и внезапно шпагат оборвался, выскользнул из моих рук, короток он оказался, не досягнул до земли, и я полетела с высоты вниз, а земля, родимая, оказалась рядом, ночная сырая осенняя земля, и Ким, подогнув ноги, спружинил, ловко спрыгнул рядом со мною, упавшей постыдно-грузно на землю, как мешок с картошкой, и я, лежа на земле, крикнула ему:
— Ким! Я люблю тебя!
— Я тебя тоже! — крикнул он и подхватил меня на руки. Из-под моего локтя поднял пистолет и выстрелил, и еще раз выстрелил вверх. Пули свистели вокруг нас. Страшный крик раздался сверху — Ким попал в стрелявшего. — Бежать можешь?! — Он опустил меня на землю. Я сделала шаг и застонала. — Нога, понятно! Вывихнула! Или сломала! Теперь уже все равно! — Он взвалил меня себе на плечо, как взваливают добычу. — Нам надо в мою машину! Скорее! Они сейчас выбегут из подъезда, его люди! У меня второй пушки с собой нет! А в этой — патроны сейчас кончатся! У меня один выстрел, от силы два…
И так, со мной на плече, как с подбитой в горах ланью, он пробежал в осенней ночи расстояние от дома до машины, стоявшей за углом, и время, пока он бежал, показалось мне вечностью. Он вырвал из кармана ключ от машины. Всунул его в дверцу. Втолкнул меня в машину, сбросил внутрь, на сиденье, как куль. На моих колготках были пятна крови — я хваталась за колени окровавленными руками. Ким рухнул на сиденье с другой стороны. Хлопнул дверцей. Положил руки на руль. И у него руки были все в крови.
— Ловко мы с тобой, — он обернул ко мне перепачканное кровью лицо. — Живы. Это главное. Теперь вперед. Вперед!
— Куда… вперед?!
Он завел мотор. Рванул руль вправо, еще вправо. Круто забрал вправо, мгновенно вырулил из темного ночного двора на дорогу. Сзади стреляли. Попали в заднее стекло, разнесли его вдребезги; пуля застряла в сиденье. «Только бы шину не прострелили, прострелят колесо — догонят запросто», — подумала я. А машина уже мчалась по улице, вылетала, как пуля, на шоссе, и я опять зажмурила глаза — так быстро Ким гнал машину, быстро, как мог.
— Куда мы?! Куда, Ким?!
Ким молчал. Гнал машину. Я плакала, кусая губы, глядя на ночную, мокрую от стремительно пронесшегося дождя дорогу, и на черном, как вакса, асфальте блестели, расплываясь и мерцая, как нефтяные радужные пятна, отраженья сумасшедших ночных фонарей.
— Ты думаешь, Мария, нам некуда податься в Москве?
— Не вези меня к себе! Беер знает твой адрес! Если он жив — его люди тебя мгновенно найдут!
— Хорошо. Тогда поедем вон из Москвы.
Он остановил машину далеко за городом, в поселке, название которого Мария не смогла рассмотреть на плохо освещенном дорожном указателе. Темные тени елей, лиственниц вдоль дороги. Старые деревянные дома, старые дачи. Один напрочь сгоревший дом — только черный горелый скелет выступает, облитый лунным светом, из мороси и тьмы. Лунная осенняя ночь. Тучи рвет резкий ветер. Марии холодно. Она ежится в черном тонком платье. Золотая нитка люрекса блестит в свете Луны, когда Ким вынимает ее на руках из машины.
— Куда мы приехали?.. Чей это дом?..
— Славика.
— Какого Славика?..
— Моего напарника. Наемного киллера, как и я. Славки Пирогова. Ты его помнишь. Он был со мной в тот день, когда Беер тебя…
Он не договорил. Мария закрыла ему рот рукой.
— Не надо. Не надо, прошу тебя.
— Не буду.
Он донес ее на руках до крыльца. Старый деревянный дом походил на облезлый деревянный терем — с коньками, с башенками, с полусгнившими резными наличниками; темные ветхие доски обшивки просматривались насквозь, как прозрачный старый черный мед. Ким поставил Марию на ноги, пошарил рукой на полочке, прибитой над дверью.
— Ага, ключ тут. Считай, мы дома. — Он открыл дверь, поднажал на нее, забухшую от сырости, плечом. Внес Марию в сенцы. — Ух, какой сырой дух! Славка давно здесь не был, не топил. Сейчас натопим печь, согреем воды, я тебя обмою… и чаю заварим. У Славки тут зимние запасы чая и сахара. Может, и сухари, и консервы отыщем. И начнется наша новая жизнь. Как нога?
— Больно…
— Потерпи. Потерпи… жизнь моя.
Он пронес ее сквозь темные комнаты, стены были срубовые, не оклеенные обоями, из углов сумрачно глядели старинные часы и старые диваны, кованые сундуки и старинные, с витражами, облезлые буфеты, а в них тускло, таинственно поблескивали старые рюмки, старые чайники, старые стопки и старые, с отбитыми горлышками, графины, — и опустил на старый, запевший всеми торчащими пружинами, обшарпанный диван, и сам стал на колени перед диваном, и взял ее лицо в руки, и долго, долго смотрел на нее.