Аргиш
Шрифт:
Блин! Ахинея и слюнтяйство! А что делать-то?
Может, из-за этого слюнтяйства всё и произошло?
Нет, если рассуждать здраво, то во всём он был прав.
Тогда…
Обоссался во сне.
Звонок. Проблемы с мочеполовой системой были и раньше – не мальчик, чай. Но чтобы так резко и на ровном месте…
Знакомые врачи, бесконечные анализы и обследования. Приговор.
Оторопь, неверие, всё затапливающий страх.
И словно накрыло прозрачным колпаком – один, все остальные снаружи. Они – живут,
Никому ничего не говорил, не объяснял.
С ней порвал разом. Без причины – всё!
Плакала.
С женой, негодующей от непонимания, развёлся буднично, мимоходом.
Вадькин детский максимализм всю душу выел. Достал! Разругались.
Однушку, что осталась от матери, сдал и прочь из Москвы, в осеннюю глухомань, чтобы не видеть никого, не слышать. Забиться в угол, злиться на всех, завидовать всем, себя жалеть.
Хотелось водки. Приподнялся, посмотрел на рюкзак, где лежала приготовленная в дорогу бутылка.
Нет. Завтра вставать рано, суета вокзальная… Надо быть трезвым. А выпить хотелось. Привык.
Поход этот… Вцепился в него. Напридумывал себе, зимой, в городке, что не вернётся.
Вот он, шанс уйти красиво. Затеряться в тайге или утонуть, проходя пороги. Рисовал, раскрашивал картинки одинокими зимними вечерами.
Сейчас почему-то всё отступило, смешалось в радостную кутерьму отъезда. Ехать, лететь, видеть новое, чувствовать, жить!
Вспомнил… Занесло как-то по работе в Ашхабад, в Туркмению. Встречали – традиционный плов и отдых на берегу какого-то арыка. А после он попросил отвезти его в пустыню. Хозяева недоумённо переглянулись, но поехали. Под вечер уже…
Вышел и пошёл. Один.
Плоско всё. Остро пахло разогретой пылью. Под ногами песок, спрессованный, с вмурованными камешками, а впереди – багровое солнце за горизонт валится. Иди куда хочешь – на все четыре стороны – везде одно и то же.
Песчинкой себя почувствовал. И в то же время – свободу ощутил. Бесконечность свободы, бесконечность пространства, бесконечность своего существования.
Площадь трёх вокзалов – особое место. Сведённая судорогой напряжённая гортань города.
Вдох – всосались поезда, открыли усталые проводницы двери, пошёл выбираться из вагонов люд, потащил за собой сумки и чемоданы – принимай, Москва! Выдох – оторвались поезда от перронов, набирают скорость, вынесло вагоны, заполненные людьми, из Москвы.
Часто дышит, хрипит, задыхается.
Приехали заранее. Перетаскивали вещи к вагону.
Проводница ахнула, увидев груду.
– Не пущу! К начальнику поезда, за разрешением! – встала в дверях, насмерть.
Колька подскочил, затараторил, заюлил, показывая билеты, – специально два купе взяли, шоколадка у него откуда-то в кармане оказалась.
Смилостивилась. Посмотрела билеты. Сделала шаг в сторону: «Заносите!»
Вагон
Дёрнулся, громыхнул телом, пошёл в разгон. Поплыли за мутным стеклом расписанные ярким граффити стены каких-то неясных построек.
Колька, нависая над столиком, разливал вискарь по кружкам, стараясь не расплескать, – толкали, возились с вещами, доставая что-то, беззлобно переругивались.
– Ну всё! Разобрали кружки. Вот она – «Окружная», – Андрей почти кричал, призывая всех к вниманию. – Поздравляю – из Москвы вырвались!
– Началась «эдвенча»! – подхватил Колька.
Когда отъездная суета понемногу улеглась, Колька вызвал Андрюху в тамбур поговорить.
Здесь пахло сырой бездомностью. Перестук колёс только подчёркивал.
Дым от сигареты зависал перед грязным стеклом.
– У меня всего один вопрос. Я помню, ты говорил, что связи у нас не будет, пока не выйдем в этот посёлок… Как его? Это действительно так? Или просто для того, чтобы нас в тонусе держать, чтобы не расслаблялись? А на самом деле связь какая-нибудь да будет? Ты уж мне скажи. Не люблю я неопределённости. Да и стрёмно двадцать дней без связи с внешним миром. Ребятам ничего не скажу.
– Эх, Колька, Колька! Вот привык ты контролировать ситуацию. Не будет никакой связи – она просто физически там невозможна. Рации не добивают, я выяснял. Да ты не писай. Мне самому не по себе… но там все так живут. Вот и мы попробуем.
– Ну-ну… – Колька опустил бычок в консервную банку – согнутой крышкой зацеплена на оконной раме – поплыла вверх тонкая струйка дыма. – Давай попробуем…
Стоянка две минуты. Выбрасывали вещи на перрон.
Какой-то Богом забытый полустанок, чуть не доезжая Архангельска.
Поезд ушёл.
Утро. Тихо. Пусто.
– Так… Начало многообещающее, – Виталик уселся на тюк с лодкой, вытянул ноги, – что дальше?
– Встречать должны. Пойду посмотрю, может, есть там кто? – Андрей неопределённо махнул рукой в сторону деревянного зданьица вокзала. – Вадим, пойдём со мной.
Вернулись они быстро.
– Потащились. Машина ждёт.
Шофёр был колоритен – эдакий шукшинский типаж – себе на уме, с хитринкой в глазах. Небольшого роста. Старая замызганная телогрейка, подвёрнутые кирзачи. Плоская кепочка – блином на голове.
Скучая стоял у кабины, смотрел, как они таскают вещи, забрасывают в кузов грузовика, – ни малейшей попытки помочь, подсказать, как сложить, – не его дело. Его дело встретить и отвезти – остальное сами. А поглядывал… внимательно рассматривал амуницию, приезжих.
– Мужик-то, похоже, сиделец, – шепнул Колька, забрасывая тюк с лодкой в кузов машины.
– Давай, давай, грузи, – поторопил Андрюха.
– Куда спешим? – шофёр нехотя отлип от крыла грузовика.
– Так вертолёт заказан… – начал было объяснять Андрей.