Археолог: солнечный камень
Шрифт:
Убрав с окна паутину, я протянул тряпку Мишане.
— Прополощи на кухне.
— Сейчас.
Мишаня, тяжело ступая, вышел из комнаты. А я ещё раз подпрыгнул на подоконнике.
— Что ты там танцуешь? — одёрнула меня бдительная соседка. — Развалишь дом! Он у нас старый, ремонта с послевоенных лет не было.
Развалишь его, как же!
Я переступил с подоконника на табурет и со вздохом разочарования спрыгнул на пол.
— Мишаня, ты где там?
— Кран на кухне не работает, — ответил Мишаня. — И раковина посудой забита.
— Ох,
Она снова вышла из комнаты.
— Что вы там разглядываете? — спросил я Олю, которая склонилась над альбомом.
— Тут очень интересные фотографии, — ответила она. — Оказывается, прадед Станислава Генриховича родом из этих мест. Кажется, даже был дворянином. Но ещё до революции переехал в Россию, да так и остался. Вот, посмотри!
Она показала мне изрядно пожелтевшую чёрно-белую фотографию, на которой был изображён худой мужчина средних лет с печальным лицом и орденской лентой через плечо.
— Похож, — оценил я.
— Да ну тебя! — возмущённо фыркнула Оля. — Станислав Генрихович! Можно я возьму одну фотографию для нашей стенгазеты? У нас в экспедиции есть фотограф, он её переснимет, а я верну вам оригинал.
— Бери хоть все! — махнул рукой дядя Слава. — Хорошая ты девка! Не то, что мой Митька! Уехал — и носа не кажет к отцу!
Тут вернулась соседка с целым ворохом разноцветных мокрых тряпок и тазиком. На дне тазика плескалась вода.
— Некогда мне с вами прохлаждаться! — строго сказала она. — Ужин скоро. Как закончите — тазик и тряпки верните!
— Непременно вернём, — сказал я. — Мишаня! Полезай теперь ты на подоконник. А я буду тебе тряпки подавать.
Мишаня тяжело взгромоздился на табурет и перешагнул на окно. Доска под ним прогнулась с еле слышным треском. Наверное, этот треск слышал только я. Оля и дядя Слава снова увлеклись разговором, а соседка уже повернулась к двери.
— Начинай сверху, с самых углов, — сказал я Мишане. — А низ я домою.
Мишаня привстал на цыпочки, силясь дотянуться до полукруглого верха оконной рамы.
И подоконник под ним лопнул с оглушительным треском!
Мишаня пошатнулся, и чуть не рухнул вниз, но я вовремя его подхватил!
— Сломали-таки! — взвизгнула соседка. — Комсомольцы! А кто теперь чинить будет?
Севка встрепенулся, Оля тоже вскочила. Только дядя Слава остался сидеть, глядя в альбом с фотографиями. На ущерб, нанесённый его имуществу, он не обратил никакого внимания.
— Починим! — ответил я соседке. — Мишаня, слезай!
Мишаня с моей помощью перебрался на табурет. А я попытался приподнять доску подоконника. Она лопнула как раз по местам старых пропилов.
Доска поддавалась, но не до конца. Я нажал сильнее и услышал скрип, который издаёт гвоздь, вылезая из треснувшего дерева.
Я отставил доску к стене и запустил руку в пустое пространство под подоконником. Там, в пыли и паутине я нащупал небольшую деревянную шкатулку.
— Глядите, что здесь! — сказал я, доставая шкатулку.
— Ого! — воскликнул Севка, и первым оказался возле меня. — Ничего себе! Дай посмотреть!
— Сейчас, — ответил я и осторожно открыл шкатулку.
Внутри, как я и ожидал, лежало письмо. Я знал его наизусть — в прошлой жизни несколько дней провёл за его прочтением и переводом.
Апрель 997-го года. Деревня пруссов — святилище Ромове
Вилкас спустился с крыльца отцовского дома и прошёл в конюшню. Вождь сейчас всецело занят спорами с ближайшими советниками, и не вспомнит про сына до вечера. Да и тогда не удивится его отсутствию.
Давно прошли те времена, когда Вилкас нуждался в присмотре. Когда ему исполнилось четыре года, его посадили на коня. В пять лет он впервые взял в руки оружие, а в семь — рукоять кормового весла. Несмотря на молодость, Вилкас успел поучаствовать в нескольких стычках с куршами и ятвягами, ходил в поход на ливов и знал, что такое бой, кровь и смерть. Уже два года отец доверял ему управлять деревнями самбов, разбросанными вдоль побережья. Только внимательно выслушивал отчёты и иногда давал совет. Но чаще — одобрительно кивал головой.
Давным-давно Вилкас отвык каждую ночь проводить дома. Вечно в разъездах, он ночевал то в рыбацком сарае на груде старых сетей, пропахших рыбой и солью, то в хижине охотника на высохших шкурах, от которых несло прелой кожей. А то и просто под кустом у небольшого костерка, разведённого в углублении, чтобы посторонний глаз не заметил.
Вилкас потрепал по морде своего гнедого жеребца. Жеребец фыркнул, потянулся мягкими губами за пазуху к хозяину. Улыбнувшись, Вилкас достал половину ячменной лепёшки, отломил кусок и скормил жеребцу с ладони.
— Хороший, хороший, — шептал он, седлая коня. — Сейчас поедем, разомнёмся.
Взяв коня за повод, Вилкас вывел его за ограду и одним лёгким движением взлетел в седло. Затем пустил жеребца лёгкой рысью, как и подобает сыну вождя.
И только когда миновал ворота, и частокол деревенской стены скрылся из вида — только тогда Вилкас пустил коня шагом, а сам сгорбился в седле и задумался.
Небывалое пришло в их деревню. Приплывшие с юга люди в рясах склоняли отца к святотатству. А отец, вместо того, чтобы прогнать их или принести в жертву богам, слушал и хмурился. А выслушав — созвал совет.
И теперь, покачиваясь в седле, Вилкас тщательно вспоминал каждое слово, каждый жест пришельцев.
С раннего детства сын вождя, он и сам мыслил как вождь. Поневоле примерял на себя отцовскую роль. Не всегда это было просто. Порой — тяжело до одури. То пограничные распри с соседями. То неурожай или плохой улов. Или торговый караван пограбят лихие люди. Со всем надо справляться, везде принимать меры.
Вилкас справлялся, превозмогая себя. И знал, что когда отец покинет место вождя — он, Вилкас, будет готов. А там — как решит народ.