Архипелаг двух морей
Шрифт:
Молодой летний песец похож мордой на щенка, а повадкой - на кота, только не на ленивого домашнего кота, а на бродячего. Он так же резко выгибает спину, шипит, быстро отпрыгивает в сторону. Песцы часто дерутся и визжат, хотя пищи в клетке более чем достаточно. Звери, бегая, наступают на куски мяса, уже не обращая на них внимания. Они быстро растут, набирают вес, к осени белеют, но шкуры хорошей не получается. Мех вялый, как вата, лишенный ости, которая должна придать ему упругость и блеск. (Конечно, в звероводческом хозяйстве, где профессионально выращивают песцов в клетках, применяя научно разработанные рационы питания и режимы содержания, добиваются хорошего качества меха. И все-таки «дикий» мех лучше.) Зимой надоевших песцов обычно выгоняют в тундру. Удается
Песец яри близком с ним общении не вызывает симпатии. Приехав в Иран и впервые увидев шакала в естественных условиях, я сразу заметил в нем знакомые черты. Шакал и внешне похож на летнего вылинявшего песца (только ноги у шакала длиннее) и так же облаивает проходящего вдалеке человека - одновременно и визгливо, и хрипло. И характер у него такой же - нахальство плюс трусость. Роясь на помойке, шакал принимает такую же позу, как песец: он слегка приседает и подает тело назад, готовясь отскочить в любой момент.
В студенческие годы мой приятель, вернувшись с практики на Новой Земле, привез в Ленинград песчонка. Зверь, которого назвали Турнепсом, прожил всю зиму на балконе, вызывая своим запахом справедливый гнев соседей, живущих выше и ниже. Открыть балконную дверь было невозможно, так как песец врывался в комнату и начинал носиться, роняя и пачкая все на своем пути. Он не удовлетворялся остатками семейного стола, а метался и царапался в дверь, требуя свежего мяса. Мех его всю зиму оставался каким-то полувылинявшим, серым. Быстро научившись хватать мясо из рук, песец не приобрел никаких иных признаков прирученности: не проявлял к хозяину симпатии и даже не узнавал его. В первый весенний день мы с приятелем посадили песца в корзинку и поехали в зоопарк, рассчитывая получить добавку к студенческому бюджету. «Самец или самка?» - спросили в зоопарке. «Самец, самец», - ответил приятель с гордостью. «Самочку мы, может быть, и взяли бы», - сказали нам. «А сколько бы вы дали за самочку?» - спросили мы, оправившись от шока. «Сколько? Так бы взяли. У нас этих песцов размещать негде. Тащат и тащат...» Кое-как мы умолили взять песца бесплатно. Мы не знали тогда, что песец давным-давно уже не считается в России редким зверем.
Зимний песец на воле прекрасен? Здесь он не похож на шакала. Он уже не шурует на помойках, увидеть его теперь трудно. Завидев человека, песец уходит затяжным галопом, стелясь над снегом. Его шкура, словно фосфоресцирующая на фоне сумерек, кажется белее, чем снег.
Мышкующий песец замирает в стойке, словно охотничья собака, а потом вдруг резко прыгает вбок на четырех прямых лапах. Промахнувшись, делает сразу целую серию прыжков. Если все равно не поймает, обиженно трясет головой и трусит дальше.
Песцовый промысел в России имеет старые традиции. В 1841 году Фердинанд Петрович Врангель писал о якутской ярмарке: «На ярмарку 1836 года пушных товаров в продажу поступило: белок - 615 тыс., лисиц - 16 тыс., речных бобров - 500, выдр - 200, куниц - 2000, песцов - 20 тыс., горностаев - 45 тыс., хорьков - 3500, струи кабарожьей - 10 тыс., соболей - 18 тыс., моржового зуба - пудов 1000, мамонтовой кости - пудов 1900». 20 тысяч песцов были добыты по приморской тундре - от Хатанги до Колымы. На Новосибирских островах немногочисленные экземпляры отлавливались сборщиками мамонтовой кости осенью, перед уходом на материк: кость собирают летом, а песец приобретает полный товарный вид к Дмитриеву дню (26 октября), так что эти два вида промысла, выражаясь по-современному, не увязываются в единый технологический комплекс.
Об истории песцового промысла на Новосибирских островах почти не осталось письменных свидетельств - дело велось не то чтобы тайно, но без должного учета. Готовясь в 1927 году к экспедиции на остров Большой Ляховский, Н. В. Пинегин собрал все имеющиеся как литературные, так и опросные сведения, причем не только в центре, но и в Якутске, и в Булуне на Лене. Но, только прибыв на острова, он совершенно неожиданно увидел, что там постоянно обитает целый коллектив
Охотники, промышляющие на островах сегодня, почти ничего не знают о своих предшественниках, хотя с успехом переняли у них технологию дела.
Песцовый промысел на Новосибирских островах всерьез начался только в нашем столетии, как следствие резкого роста спроса и цен на меха. Сохранился текст квитанции, датированной 1845 годом: приемная цена белого песца была от сорока восьми копеек до одного рубля. В 1911 -1912 годах песец шел в северных местностях Якутии по восемь - пятнадцать рублей, в Якутске - до двадцати четырех рублей за шкурку. В 1929 году, по данным Н. В. Пинегина, Усть-Янская фактория оценивала первый сорт в сорок пять рублей, третий - в двадцать семь. Сейчас хорошие песцы сдаются охотниками по пятьдесят - восемьдесят рублей и дороже. (Понятно, что рубли разные, тем не менее, тенденция очевидна.) Итак, подъем цен на песцовые шкурки на мировом рынке привлек на Север из центральных и южных районов Якутии энергичных и умелых людей.
Дойдя до побережья Ледовитого океана, пришельцы убеждались, что все угодья здесь прочно заняты жителями Усть-Янска, давнего центра освоения прилегающих районов. Новые люди не стали вступать в конфликт со старожилами, а подались на Новосибирские острова. Не многие промысловики остались на островах, но те, кому удалось приспособиться к их специфическим условиям, были вознаграждены по-царски: здесь был лучший песец - «головка», пасти были уловистее, чем на материке, а сезон, в течение которого шкурка отвечала кондиции, - почти на два месяца длиннее. Новые люди, свободные от груза традиций, среди которых всегда есть негативные, внесли в промысел творческую жилку и сделали его более динамичным.
В годы работы Н. В. Пинегина и М. М. Ермолаева на Новосибирских островах промышляло от двадцати пяти до сорока пяти человек, почти все - якуты, кроме одного русского и трех тунгусов. Многие охотники провели на островах по пять - десять, а один - девятнадцать сезонов. Некоторые из них видели Э. В. Толля и его спутников.
Работали артелями по три - пять человек. Если снаряжение закупалось вскладчину, то и добыча делилась поровну. Если же финансировал промысел один из членов артели, то он получал половину всей добычи, а вторая половина распределялась между остальными. (Интересно, что в этом случае «хозяин» не обязательно был руководителем артели во время промысла - старшину выбирали не по материальному состоянию, а по опыту и авторитету.) Случалось, что «хозяин» сам не выезжал с материка, а либо присылал вместо себя человека, либо никого не присылал. И на все эти варианты была выработана и принята всеми сложная система взаиморасчетов при распределении добытого.
На островах действовали стихийно сложившиеся разумные для данной ситуации законы. «Высшим органом» было общее собрание промысловиков, а исполнительную власть вершил «тойон» (в переводе с якутского - князь, или начальник), избиравшийся общим собранием на неопределенный срок, пока народ не пожелает его переизбрать. Все недвижимое имущество - избы, пасти, погреба, утварь домов - считалось общим достоянием коллектива островников независимо от того, кто и когда их строил. (На материке же в те времена пасти и все прочее считалось семейной или родовой собственностью. Поэтому кулаки могли скупать или арендовать пасти у своих неимущих соплеменников, не имеющих ни собак, ни оленей для обслуживания пастей, в результате чего в одних руках концентрировалось до шестисот - семисот ловушек.) Распределение промысловых участков и угодий для охоты на оленей между артелями производилось весной на общем собрании островников, на каждую артель приходилось от двухсот до пятисот пастей в зависимости от того, сколько желающих промышлять было в этом году.