Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Шрифт:
А пайка, сырая пайка, выбрасываемая равнодушными руками из окна хлеборезки, – разве стоила больше?..
И вот все эти восемь разрядов вольных жителей варятся и толкутся на тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до болота, от лагеря до рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и классов – и всем им надо поместиться в этом засмраженном тесном посёлке, все они друг другу «товарищи» и в одну школу посылают детей.
Товарищи они такие, что, как святые в облаках, плавают надо всеми остальными два-три здешних магната (в Экибастузе – Хищук и Каращук, директор и главный инженер треста, нарочно не выдумаешь). А ниже, строго разделяясь, строго соблюдая перегородки, следуют начальник лагеря, командир конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры лагеря,
Но ниже эти разгородки быстро теряют свою резкость и значение, уже нет придирчивых охотников следить за ними. Ниже – разряды неизбежно смешиваются, встречаются, покупают-продают, бегут занять очередь, ссорятся из-за профсоюзных ёлочных подарков, безпорядочною перемежкою сидят в кино – и настоящие советские люди, и совсем недостойные этого звания.
Духовные центры таких посёлков – главная Чайная в каком-нибудь догнивающем бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему посёлку; и среди таких же луж и месива грязи второй духовный центр – Клуб, заплёванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над дверью, с матерщиной на танцах и поножовщиной после киносеанса. Стиль здешних мест – «не ходи поздно», и, идя с девушкой на танцы, самое верное дело – положить в перчатку подкову. (Ну да и девушки тут такие, что от иной – семеро парней разбегутся.)
Этот клуб – надсада офицерскому сердцу. Естественно, что офицерам ходить на танцы в такой сарай и среди такой публики – совершенно невозможно. Сюда ходят, получив увольнительную, солдаты охраны. Но беда в том, что молодые бездетные офицерские жёны тоже тянутся сюда, и без мужей. И получается так, что они танцуют с солдатами! – рядовые солдаты обнимают спины офицерских жён, а как же завтра на службе ждать от них безпрекословного подчинения? Ведь это выходит – на равную ногу, и никакая армия так не устоит! Не в силах унять своих жён, чтоб не ходили на танцы, офицеры добиваются запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жён какие-нибудь грязные вольняшки). Но так вносится трещина в стройное политвоспитание солдат: что мы все – счастливые и равноправные граждане советского государства, а враги-де наши – за проволокой.
Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше простых вольных. А ещё обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: «Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!»
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и мотают жилы: кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей – как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые – члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане ещё послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, ещё безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы – «не имеете права!», а сжимаются и гнутся – как бы прошмыгнуть.
И это ощущение безконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над просторами Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых.)
Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир – клоака, мы ответим: кому как.
Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:
– Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..
Глава 22
Мы строим
Выгоден ли государству труд заключённых. – Высказывание Молотова. – Расчленение вопроса. – Политический и социальный расчёт. – Экономика впереди политики. – Для работ унизительных, особо тяжёлых или неподготовленных. – Примеры таких работ. – Незаменимость безплатной силы. – Задача самоокупаемости лагерей. – Как её нагнетали в начале 30-х годов. – Помехи тому. Нерадивость заключённых. – Воровство вольных. – Окупить лагерный аппарат. – Инженерные стеснения. – Ошибки руководства. – Прихоти социалистического планирования (Талага, Усть-Вымь). – Брошенные железные дороги. – Когда лагерю выгодней считать зэков больными. – Быть Хозяином вотчины. – Как обойти френкелевскую гребёнку? – Воскресные работы в жилой зоне. – Приписывание выхода. – Хоздвор, основанный на воровстве. – Преимущества там для работяг. – Чудеса кенгирского хоздвора. – Как строили наши прадеды и как мы. – А всё-таки она вертится!
Начало списка строительств и производств, где работали зэки. – Кто бы составил карту Архипелага – и как её составить?.. – Тысячи неизвестных лагпунктов.
После всего сказанного о лагерях так и рвётся вопрос: да полно! Да выгоден ли был государству труд заключённых? А если не выгоден – так стоило ли весь Архипелаг затевать?
В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить.
Конечно, если верить вождям, – спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключённых: «Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников».
Не для государства это выгодно, заметьте! – для самого общества. А для преступников – полезно. И будем делать впредь! И о чём же спорить?
Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже – набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия.
Но очевидно, что заданный вопрос требует уточнения и расчленения:
– оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
– оправдывают ли они себя экономически?
– самоокупаются ли они (при кажущемся сходстве второго и третьего вопроса здесь есть различие)?
На первый вопрос ответить нетрудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы, – для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою – несчётному числу лагерных офицеров, они давали им «военную службу» в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг – гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они, как моровой язвы.