Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Шрифт:
Вот – Галя Венедиктова. Отец её был петроградский типограф, анархист, мать – белошвейка из Польши. Галя хорошо помнит свой шестой день рождения (1933), его весело отпраздновали. На другое утро она проснулась – ни отца, ни матери, в книгах роется чужой военный. Правда, через месяц маму ей вернули: женщины и дети едут в Тобольск свободно, только мужчины этапом. Там жили семьёй, но не дожили трёх лет сроку: арестовали снова мать, а отца расстреляли, мать через месяц умерла в тюрьме. Галю забрали в детдом в монастыре под Тобольском. Обычай был там такой, что девочки жили в постоянном страхе насилия. Потом перевелась она в городской детдом. Директор внушал ей: «Вы дети врагов народа, а вас ещё кормят и одевают!» (Нет, до чего гуманная эта диктатура пролетариата!) Стала Галя как волчонок. В 11 лет она была уже на своём первом политическом
Вспоминает и Светлана Седова: «Никогда мне не забыть тот день, когда все наши вещи вынесли на улицу, а меня посадили на них, и лил сильный дождь. С шести лет я была “дочерью изменника родины” – страшней этого ничего в жизни быть не может».
Брали их в приёмники НКВД, в спецдома. Большинству меняли фамилии, особенно у кого громкая. (Юра Бухарин только в 1956 году узнал свою истинную фамилию. А Чеботарёв, кажется, и негромкая?) Вырастали дети вполне очищенными от родительской скверны. Роза Ковач, уроженка Филадельфии, малышкой привезенная сюда отцом-коммунистом, после приёмника НКВД попала в войну в американскую зону Германии – каких только судеб не накручивается! – и что ж? Вернулась на советскую родину получить и свои 25 лет.
Даже поверхностный взгляд замечает эту особенность: детям – тоже сидеть, в свой черёд отправляться и им на обетованный Архипелаг, иногда и одновременно с родителями. Вот восьмиклассница – Нина Перегуд. В ноябре 1941 пришли арестовывать её отца. Обыск. Вдруг Нина вспомнила, что в печи лежит скомканная, но несожжённая её частушка. Так бы и лежать ей там, но Нина по суетливости решила тут же её изорвать. Она полезла в топку, дремлющий милиционер схватил её. И ужасающая крамола, написанная школьным почерком, предстала глазам чекистов:
В небе звёзды засияли,Свет ложится на траву,Мы Смоленск уж проиграли,Проиграем и Москву.И выражала она пожелание:
Чтобы школу разбомбили,Нам учиться стало лень.Разумеется, эти взрослые мужчины, спасающие родину в глубоком тамбовском тылу, эти рыцари с горячим сердцем и чистыми руками должны были пресечь такую смертельную опасность [169] . Нина была арестована. Изъяты были для следствия её дневники с 6-го класса и контрреволюционная фотография: снимок Варваринской уничтоженной церкви. «О чём говорил отец?» – добивались рыцари с горячим сердцем. Нина только ревела. Присудили ей 5 лет и 3 года поражения в правах (хотя поразиться в них она ещё не могла: не было у неё ещё прав).
169
Когда-нибудь, когда-нибудь неужели не вытащим мы одного такого крота, утверждавшего арест восьмиклассницы за стишок? Посмотреть – какой лоб у него? какие уши?
В лагере её, конечно, разлучили с отцом. Ветка белой сирени терзала её: а подруги сдают экзамены! Нина страдала так, как по замыслу и должна страдать преступница, исправляясь: что сделала Зоя Космодемьянская, моя ровесница, и какая гадкая я! Оперы жали на эту педаль: «Но ты ещё можешь к ней подтянуться! Помоги нам!»
О, растлители юных душ! Как благополучно вы окончите вашу жизнь! Вам нигде не придётся, краснея и коснея, встать и признаться, какими же вы помоями заливали души!
А Зоя Лещева сумела всю семью свою превзойти. Это вот как было. Её отца, мать, дедушку с бабушкой и старших братьев-подростков – всех рассеяли по дальним лагерям за веру в Бога. А Зое было всего десять лет. Взяли её в детский дом (Ивановская область). Там она объявила, что никогда не снимет с шеи креста, который мать надела ей при расставании. И завязала ниточку узлом туже, чтобы не сняли во время сна. Борьба шла долго, Зоя озлоблялась: вы можете меня задушить, с мёртвой снимете! Тогда, как не поддающуюся воспитанию, её отослали в детдом для дефективных! Здесь уже были подонки, стиль малолеток худший, чем описан в этой главе. Борьба за крест продолжалась. Зоя устояла: она и здесь не научилась ни воровать, ни сквернословить. «У такой святой женщины, как моя мать, дочь не может быть уголовницей. Лучше буду политической, как вся семья».
И она – стала политической! Чем больше воспитатели и радио славили Сталина, тем верней угадала она в нём виновника всех несчастий. И, не поддавшаяся уголовникам, она теперь увлекла за собою их! Во дворе стояла стандартная гипсовая статуя Сталина. На ней стали появляться издевательские и неприличные надписи. (Малолетки любят спорт! – важно только правильно их направить.) Администрация подкрашивает статую, устанавливает слежку, сообщает и в МГБ. А надписи всё появляются, и ребята хохочут. Наконец в одно утро голову статуи нашли отбитой, перевёрнутой и в пустоте её – кал.
Террористический акт! Приехали гебисты. Начались по всем их правилам допросы и угрозы: «Выдайте банду террористов, иначе всех расстреляем за террор!» (А ничего дивного, подумаешь, полторы сотни детей расстрелять. Если б Сам узнал – он бы и сам распорядился.)
Неизвестно, устояли бы малолетки или дрогнули, но Зоя Лещева объявила:
– Это сделала всё я одна! А на что другое годится голова папаши?
И её судили. И присудили к высшей мере, безо всякого смеха. Но, из-за недопустимой гуманности закона о возвращённой смертной казни (1950), расстрелять 14-летнюю вроде не полагалось. И потому дали ей десятку (удивительно, что не двадцать пять). До восемнадцати лет она была в обычных лагерях, с восемнадцати – в Особых. За прямоту и язык был у неё и второй лагерный срок и, кажется, третий.
Освободились уже и родители Зои, и братья, а Зоя всё сидела.
Да здравствует наша веротерпимость!
Да здравствуют дети, хозяева коммунизма!
Отзовись та страна, которая так любила бы своих детей, как мы своих!
Глава 18
Музы в ГУЛАГе
Никто никогда не перевоспитался через КВЧ. – Назначение КВЧ. – Функции воспитателя. – Донять человека и в лагере, «чем живёт страна». – Оптимизм карусельного типа. – Муза лозунгов. – Живгазеты, скетчи, агитбригады. – Товарищеские суды. – Не предоставлять лагерника самому себе. – Лагерные газеты. – Всё кануло. Ледниковый период. – Воркутинские мёртвые клумбы. – А кому бы нам написать? – Что осталось при КВЧ.
Изобретательство как форма побега. – Трушляков. – Вынужденные технические показания пленных немцев. – Политический изобретает охрану лагеря. – Проект РАЯ. – Александр Чижевский. – Лагерная судьба Константина Страховича. – А других – откуда нам узнать?..
На огонёк КВЧ. – Лёва Г-ман. – Профессор Доватур. – Камилл Гонтуар. – Художники в лагере. – Кандалами музыка пахнет. – Поэты для карикатур. – А прозаиков не бывает. – Надгробное слово русской прозе. – Четыре возможные сферы мировой литературы. – Небывалое слияние опытов и гибель его.
Художественная самодеятельность. – Хор. – Крепостные артисты. – Что приманивает их. – «Только внутри ГУЛАГа». – Патриотический скандал в патриотической пьесе. – Судьба Николая Давиденкова. – Никаких «сомнений»! – «А судьи кто?» – Крепостные труппы и театры. – Судьба известных советских артистов. – Двойное перевоплощение актёра-зэка. – Труппа Московского управления лагерей. – Танец Изольды Глазнек. – Освальд Глазнек над разрушенной жизнью. – Никогда не знаем, где удача, где гибель. – Наша самодеятельность на Калужской заставе.
Принято говорить, что всё возможно в ГУЛАГе. Самая чернейшая низость, и любой оборот предательства, дико-неожиданная встреча, и любовь на склоне пропасти – всё возможно. Но если с сияющими глазами станут вам рассказывать, что кто-то перевоспитался казёнными средствами через КВЧ, – уверенно отвечайте: брехня!
Перевоспитываются в ГУЛАГе все, перевоспитываются под влиянием друг друга и обстоятельств, перевоспитываются в разных направлениях – но ни один ещё малолетка, а тем более взрослый не перевоспитался от средств КВЧ.