Архив Троцкого (Том 3, часть 1)
Шрифт:
Но, может быть, нельзя было обойтись без этого «перехода», так как получался скачок, «перепрыгивание» через крестьянство? Кого против себя имел бы большевистский Совет как орган власти, воплощающий в своем лице Временное правительство революции? Кроме всем опостывшей и смешной Думы — одних только меньшевиков и эсеров, оторванных от масс и в первую очередь от ее революционного актива (не забудем классического исследования Ильича, относящегося к 1914 году и показавшего, насколько мы сильнее связаны с массами) — сомневаться приходится, чтобы эсеры были больше связаны с крестьянством, чем мы (через солдат, конечно). Какова была бы политика этого Совета, добровольно буржуазии власть не сдавшего? В первую очередь, декретирование конфискации земли помещиков — уже это сделало бы авторитет новой власти непререкаемым. А далее, после непродолжительной агитации — заключение мира. Не «прыжок» через крестьянство, а великолепный боевой союз с ним! Не обошлось бы без саботажа чиновников, без маленьких вспышек гражданской войны. Но всякий, знавший состояние фронта в предфевральские дни, сумел бы подтвердить, что ни одного корпуса не удалось бы двинуть против Питерского совета ни генералу Иванову[10], ни кому-либо иному.
Конечно, в тысячу раз хуже стало, когда весь авторитет революционной власти стабилизировался на признанном Советом фундаменте Временного правительства Львова—Милюкова—Керенского. Уже с 3—4 марта начиная, было бы поздно говорить о немедленно осуществлении власти Советов против уже сложившихся органов революционного (хотя бы для нас и в кавычках) двоевластия. И все это потому, что в момент организации власти наше руководство в лице Сталина (вернее, Молотова, ибо Сталина, помнится, еще не было в Питере, и Шляпникова, а тем более Авилова и ему подобных) сдрейфило так же, как позднее, в момент Октября, пытались сдрейфить Рыковы и Зиновьевы.
Причины этой антиленинской пассивности в решающие моменты истории лежат в том отмеченном многими мемуарами факте, что никто из наших вождей всерьез не готовился к перевороту, тем более в социалистической форме. Лишь один Ленин сумел достаточно быстро ориентироваться в обстановке и уловить действительную картину состояния сознания масс. Некоторые «старые большевики» каются за себя и других в этой неподготовленности, выражавшейся, собственно, прежде всего в отрыве от масс (см. например, воспоминания Ольминского[11] «Из эпохи «Звезды»[12] и «Правды»[13]» и Лепешинского в «Пролетарской революции»). Я, обладая тоже некоторым дореволюционным опытом, взял на себя смелость в моих воспоминаниях поддержать этот тезис о некоторой исторической недозрелости верхушки партии в момент Февраля и за это получил от редакции «Красной летописи» упрек в троцкизме (а воспоминания мои были помещены в наполовину сокращенном виде). Конечно, в этом упреке нет ничего страшного с тех пор, как все истинно ленинское стало скрещиваться троцкистским. Ведь теперь всякая попытка придерживаться прямой ленинской линии в китайском вопросе будет несомненно называться не иначе.
Чем являлась бы диктатура такого нашего Совета, существующего с первых дней после свержения самодержавия? Ленин сразу понял, что в условиях того периода, в условиях ожесточенной борьбы с империализмом истинно революционная власть может являться только социалистической диктатурой. Это и Вы отмечаете в письме к Мусину. Это и было бы на деле, если бы наша партия в момент переворота не была лишена настоящих вождей. Совет осуществлял бы пролетарскую диктатуру, проводящую ряд мероприятий и социалистического (против буржуазии), и буржуазно-демократического (против помещиков) характера. Из вышесказанного вполне ясной становится моя точка зрения на перспективы китайской революции. Если бы не ошибки руководства, мы, наверное, имели бы уже в Китае социалистическую диктатуру,— не только во имя интересов рабочего класса, но и во имя разрешения аграрного вопроса и во имя совместной борьбы рабочих и крестьян с империализмом (т.е. во имя разрешения национальных задач). Социалистическая диктатура, необходимая для борьбы с империалистической буржуазией, обеспечила бы и наилучшим образом задачу «мобилизации мужицких масс». Обязательное содержание демократической диктатуры, по Вашему мнению, заключается только в выполнении этой задачи «и ничего больше» (и это «не на один год!»). Ясно, что такого рода диктатура, как ее ни называть, не может быть осуществлена в Китае, так как откладывает решение всех остальных задач, выдвинутых революцией, в дальний ящик. Только настоящая полнокровная диктатура пролетариата может выполнить крестьянскую мобилизацию. Что же касается оторванности китайских коммунистов, «еще не повернувшихся лицом к деревенской бедноте», то задача их исправления вряд ли может быть разрешена урезыванием лозунгов революции. Существуют и для этого более действительные пути — насыщение ее рабоче-крестьянским активом, прошедшим через огонь гражданской войны, воспитание ее в ленинском духе, ликвидация мартыновско-бухаринского «руководства», которое еще не один раз сможет проморгать не одну аграрную революцию.
Китайские революционные массы имеют теперь опыт едва ли не покрупнее нашего. У них есть и нам кое-чему поучиться. Из этого не следует, что мы их ничему не можем научить. Но плохую мы им помощь окажем, если, делая обычную ошибку оппортунистов и недооценивая зрелость китайского пролетариата, будем им подсовывать обкорнанные, ублюдочные лозунги, вредящие делу их революции.
Переходя теперь к Вашему совместному с товарищами Смилгой и Преображенским заявлению конгрессу Коминтерна, я могу сказать только одно — все разделы заявления по своему содержанию не вызывают крупных возражений. Особенно следует подчеркнуть один из выводов Вашего заявления: «без решительного изменения политики не может быть изменения режима в партии, в профсоюзах и на фабриках». В связи с этим стоит и констатированный Вами факт, что лозунг самокритики, не поднятый еще до уровня политики, переживает свои критические дни. Столь же ярко оттеняете Вы грубые ошибки в области экономики «левого курса», фактически сводящие его на нет. Еще лучше освещены у Вас ошибки Коминтерна, которые, что важнее всего, не признаны руководством.
К сожалению, заключительный раздел документа совсем разочаровывает всякого серьезно вчитавшегося в его основную часть. Он прежде всего логически не связан с критическим анализом, данным Вами всей политике «нового» курса руководства. В чем Вы видите «уменьшение разногласий»? В неправильных методах борьбы с кулаком, в неправильном лицемерном выдвижении самокритики? Ведь все же это — Вами признано — больше вреда, чем пользы приносит!
От имени всей нашей колонии я должен Вам заявить, что Ваши слова о возможности совместной Вашей работы (как это понимать?) на основах подчинения всякому решению ЦК и Коминтерна нами могут быть поняты лишь как готовность капитулировать на любых условиях. А ведь с этого Вы могли и начинать.
С комприветом
1 августа
Феодор Дингельштедт
К.Радек. Письмо И. Я. Врачеву. 2 августа
Томск, 2 августа 1928 г.
Дорогой Врачев, все, что Вы писали, приблизительно я знал, но пишите всегда, если что-нибудь узнаете, т. к. информация случайна, из Москвы почти ничего не получается, так что получить два раза то же сведение лучше, чем совсем не получить.
Ужасно мне смешно, когда друзья поминают свои письма с благодарностью богу за то, что я не попал еще в руки дьявола. Ссылка — горький хлеб, люди не только становятся мнительны, но оболевшие, реагируют нервами, не разумом. Мы все разбросаны, разногласия, которые в нормальных условиях исчерпываются несколькими разговорами, живут месяцы. Надо иметь крепкие нервы, и когда проявляются разницы в оценке, не попадать в истерию. Положение так сложно, что надо бы стадо баранов, чтоб у них не было разногласий. У большинства больше разногласий — а у них они социально фундированы. Но и у нас они есть, и об этом хочу Вам написать. Но раньше несколько слов об оценке положения.
Основное в положении то, что рабочие массы очень мало, слабо откликнулись на лозунг о самокритике. Понятно, этот факт объясняется отчасти тем, что не верят в безнаказанность критики. Но что это означает? Это означает, что потребность борьбы за реформы в них слабее, чем боязнь расходов, неизбежных в борьбе за реформы. Зажиточные слои деревни активны, рабочий неактивен. Это окрылило правых в партии, которые перешли в наступление. Если чинушка Фрумкин, не имеющий за собою никакой связи с рабочими, посмел выступить с документом, который сталинец Стэн[14] называет манифестом кулацкой партии, то это говорит только о динамике положения. Центр не посмел дать отпора, ибо это требовало апелляции к массам и развертывания конкретной критики до размеров общей. В результате, получился сдвиг вправо. Центр этого сдвига состоит не в повышении цен — эта мера паллиативна с точки зрения выхода из положения, ибо а) недостаточна, чтоб расшевелить инициативу зажиточных слоев, а достаточна, чтоб нарушить все рыночные и производственные отношения. Но главная опасность ее состоит в том, что она механически притупляет начатую борьбу с кулаком. Поведена же она так, что вскрывает всю недостаточность лозунга самокритики. Как же это: самокритика и самокритика, а ЦК не потрудился даже известить партию о том, что намерен повысить цены, не потрудился даже поставить этот вопрос на обсуждение московской, ленинградской, харьковской, бакинской рабочих организаций. Этим сказано, что самокритика не есть партийная демократия, а ее суррогат. И партия это слушала, и партактивы снова «одобряют», как «одобряли» и зажим, и разжим — вот что грустно. Кулак действует массой, а в партии все еще верхушечные комбинации. Весь левый сдвиг находится под ударом, и Смилга со мною, когда мы говорили в своем заявлении, что самокритика переживает критические дни, и Лев [Троцкий] своим сравнением о телеге оказались правы. Смогут ли правые восстановить положение, которое было в 1927 г.? Нет, не смогут. Нельзя два раза вступать в ту же самую реку. Правые не могут уже удержаться на положении 1927 года — они должны идти дальше — и идут дальше. Я не говорю даже о Сокольникове. Речь Рыкова содержит программу сокращения индустриализации, хотя он на словах высказывается против сокращения. Ибо он упрекает, что чересчур мало вкладывали в сельское хозяйство — этим он говорит, что чересчур много вкладывали в промышленность. Но и на левом фланге большинства вещи не останутся без изменения. Как мало ни двинулась рабочая масса, десятки тысяч рабочих, призванных к критике, не замолкнут. Если им попытаются заткнуть рот — будут бороться. Симптомы эти заметны по сведениям из печати. Есть кой-какие симптомы кристаллизации левых сталинцев. Результаты этих семи месяцев будут состоять в дальнейшей дифференциации внизу и наверху. Это уже шаг вперед. И это показывает, как неправы были те из наших молодых, которые при первых шагах левого курса не поняли того нового, что оно означает и, закрывая глаза и уши, кричали: все обман.
Ближайшие месяцы принесут решительный сдвиг направо и налево. И кое-что в этих решениях зависит от нас. И тут я прихожу к разногласиям, которые есть в нашей среде. Я не думаю, что эти разногласия с Л.Д.[Троцким], но из переписки знаю, что они есть с целым рядом наших молодых товарищей. Из их писем слышна следующая нотка: ну, вот вам левый курс и его герои. Центр снова показал, что он представляет собою. Вот хорошо, мы оказались единственными, которые... и т. д. Наше усиление надо приветствовать, само собою, понятно во всяком случае. Если бы победил термидор, то мы бы оказались не второй партией, а единственной партией пролетариата, а после периода полного идейного развала в массе — выросли бы в массовую силу. Но разве это есть та перспектива, на которую мы ставили ставку? Ставка наша на реформу партии и на спасение завоеваний Октября. Из этого следует, что мы не только должны стараться собирать свои силы, но и занять позиции, позволяющие нам действовать на тех, которые еще с нами не пойдут. А это означает говорить центру, ни на один момент не отказываясь от критики его, мы будет поддерживать всякий его шаг против правых. Л.Д.[Троцкий] прав, говоря, что дело идет не о соглашениях, он прав, хотя бы уже потому, что о каком соглашении может идти речь между тюремщиком и его жертвой. Дело идет о том, чтобы именно теперь, в момент, когда центр без борьбы уступает место правым — нашей позицией и нашей дифференцированной борьбой усиливать в массах центровиков убеждение, что с нами можно идти совместно. Дело идет не о блоке со Сталиным, где будет то или другое лицо, нельзя вперед сказать. Дело идет о том пласте партийном, который не борется еще решительно с правыми, но хочет бороться (Рыков был принят на своем выступлении на Московском активе очень холодно). Я не знаю, что будет в дальнейшем с центром. Может, он окажется неспособным повести борьбу, тогда предрешен термидор или катастрофа в партии, которые при данном международном положении поставят под знак вопроса существование Советской республики. Тот факт, что всякий из нас должен дрожать при мысли об этой возможности, этой возможности не исключает. Но ясно, что мы должны сделать все для ее избежания. Мы немного можем сделать, будучи в ссылке, оторванные от наших единомышленников, а что это так, в этом историческое преступление Сталина. Но что можем, сделать должны (как увидите из сравнения заявления, посланного мною, с окончанием заявления Льва [Троцкого], у нас по этому вопросу сказано приблизительно то же самое). Но это не должно остаться эпизодом. Это должно быть линией поведения. Наши молодые вытаскивают цитаты из Ленина о центре. Они не соображают при этом двух вещей. Во-первых, что весь критицизм Ленина по отношению к центру не помешал ему в начале развертывания борьбы против войны пойти на Циммервальдский блок[15], а во-вторых, что наша партия, в отличие от западноевропейского периода начала войны, социально разношерстная и что наша правая опирается на элементы, прямо нам враждебные: кулацкие и мещанские, в то время как социальная база центра та же, что и у нас, из чего следует, что хотя мы с центром боремся и должны бороться за влияние рабочих, но блок с ними возможен.
По русским делам в руководящем слое оппозиции вряд ли найдутся существенные разногласия. Они существуют между нами, с одной стороны, и всей нашей молодежью — с другой. Часть из них договорилась до того, что термидор уже совершился и что возможен только путь катастроф. Другие, не договаривая этого, находятся в такой степени под влиянием ссылки, что не умеют правых и центра различить, хотя это на данной стадии политически необходимо. Этим настроениям в нашей среде надо дать бой, а не удовлетворяться тем, что они, в противоречие со своими взглядами, подмахнут всякое заявление Л.Д.[Троцкого]. В международных вопросах у нас оказались разногласия — самое существенное по китайскому вопросу. Я не намерен и его преуменьшать, ибо, во-первых, китайская революция не фунт изюма, 2) история партии тоже не фунт изюма. Но нельзя этих разногласии переоценивать, а) в том, что теперь надо делать в Китае, у нас есть единодушие, б) на практике проверка одной и другой точки зрения в будущем, и то не близком, в) центр нашей политики теперь не в вопросе о Китае, а в вопросе о спасении русской революции — в этом мы единодушны. (Я не могу молчать, когда Л.Д.[Троцкий], по моему глубокому убеждению, проповедует неверные взгляды, но кто надеется, что для меня это предлог для чего-то другого, тот ошибается. Так же как ошибались те, которые спекулировали на разногласиях по поводу выборов в Германии.) Но одно должны наши люди понимать: нельзя бороться против мертвечины сталинского режима и падать в обморок, когда у нас обнаруживаются разногласия. Нельзя кричать о самостоятельных выступлениях, когда мы оторваны друг от друга, не всегда можем согласовать наши действия и часто принуждены действовать самостоятельно. Не соглашаясь с критикой Л.Д.[Троцким] программы К[оммунистического] И[нтернационала] в ее китайской части, я не делаю ему формального упрека, ибо, будучи убежден в важности вопроса и своей правоте, он не мог иначе поступить. Но я беру себе те же самые права и признаю их за всяким оппозиционером. Я понимаю чувства наших товарищей, дрожащих за единство — этот важный рычаг исправления неправильного курса партии. Но это единство требует идейной борьбы в наших рядах, когда возникают разногласия, а не послушания.