Архив
Шрифт:
Предложение Варгасова устраивало Кузина. Он повеселел. До улицы Достоевского езды минуты три, не больше.
— Странно мы живем, Будимир Леонидович, — благодушно проговорил Кузин. — Словно играем в какую-то игру, где все зависит от условий. Поставишь перегородку — справа будет нарушение законопорядка и криминал, слева — добропорядочная жизнь. Переставишь перегородку — наоборот: справа будет добропорядочная жизнь, слева — криминал…
— Не мы жизнь сделали такой, Веня, — ответил Варгасов. — Нам ее предложили. Мы лишь приняли условия этой игры, не более того. Откажись
— Кстати, Будимир Леонидович… как отметили в колонии смену караула? — вырвалось у Кузина.
Варгасов умолк на мгновение, соображая:
— Что тебе сказать, Веня? В колонии решили, что дадут амнистию.
— Амнистию? — вставила Ольга. — Такой был траур в стране…
— Какой там траур? — ухмыльнулся Варгасов. — Привыкли ваньку валять… Скажи честно, у тебя был траур, Оленька?
— Ну… жалко, конечно. Привыкли, — неуверенно ответила Ольга.
— Привыкли. Ничего, теперь по-новому привыкнем… Кого-кого, а министра госбезопасности в генеральных секретарях у нас пока не было. Может, заглянет в наши конюшни?
Кузин усмехнулся. Радение Варгасова о делах государства могло показаться верхом цинизма, если бы не странное ощущение — Варгасов проговорил это искренне и даже с печалью. И верно, что никто так горячо не обговаривает все промахи и беды страны, как алкаши у винного погребка.
— Кто переживал, так один осужденный артист. Сидел за мошенничество. Очень уж он лихо деда копировал — намалюет брови углем, лицо перекосит и начинает речи складывать. Так насобачился, стервец, что иной раз от работы освобождали, вызывали послушать…
— Как вызывали? Кто?! Начальство колонии? — недоверчиво произнес Кузин.
— А что? И они. Эх, Венечка, в неволе многое проявляется. Именно там для кое-кого и есть настоящая свобода. Ведь у нас, Веня, все с ног на голову поставлено. Недаром поют — кто был никем, тот станет всем. То-то… В этом и проявляется особая изощренность всевластия — мол, можем позволить себе все! Даже это. И нам ничего не будет. Тут наш закон, так-то, Венечка, — Варгасов помолчал. — Словом, тот актеришка сильно опечалился, дед его своей кончиной привилегий лишил.
Машина притормозила у дома № 5 по улице Достоевского. Высадив Варгасовых у подъезда, Кузин уехал.
Несколько минут Будимир Леонидович и Ольга топтались у щербатой фанерной двери. Дверной звонок нес свою шпанистую трель, словно не было никакой преграды. Но из квартиры никто не объявлялся, а кроме тетки там проживало две семьи.
— Тараканов морят, черти, — пошутил с досадой Варгасов, — все позапирали и
— Наверно, — без сожаления ответила Ольга. — Знали бы, не отпустили Веню… Да и вид у тебя, Будимир — мятый плащ, чемоданчик. Чистый фармазон… Надо взять такси.
Они вышли из подъезда. Улица Достоевского походила на дачный проселок. Скудный снежок дерзко проявил все морщины и колдобины старой улицы. Давненько не появлялся тут Будимир Леонидович, а когда-то знал эти места, как свой карман.
— Ничего не изменилось, — пробормотал Варгасов. — Ничего… Слушай, Оля, я решил взять попечительство над Дарьей Никитичной. И не смотри на меня, как на психа, — так надо! Иначе все осложняется. В колонии сидел один юрист, за мошенничество, он мне и посоветовал. Надо уговорить эту старую калошу согласиться на попечительство.
— И… она переедет к нам?! — Ольга остановилась, голос ее дрожал от негодования.
— Посмотрим по обстоятельствам, — жестко ответил Варгасов.
— А если вся эта затея с архивом провалится? И мы…
— Этого не может быть. Ее родная мать была немкой, — перебил Варгасов.
Ольга вздохнула так протяжно и тяжело, словно Дарья Никитична уже въехала со своим кислым стариковским скарбом в их квартиру на четвертом этаже по Второй Пролетарской улице.
Глава вторая
На квадратном экране новых электронных часов пульсировало двоеточие, отделяя важную часовую цифру от непоседы минутной.
— Рубль сорок, — механически отметил про себя Захар Савельевич Мирошук и встряхнул головой, словно отгоняя наваждение. — Тьфу, напасть! Без двадцати два… Это ж надо, с непривычки.
Часы по безналичному расчету купила завхоз Огурцова, смирная маленькая женщина с заметным животом, словно подошла к пятому месяцу. В архиве привыкли к ее виду и перестали обращать внимание.
Огурцову собственная внешность мало смущала, и потому она частенько пользовалась этим, особенно в транспорте.
— Завтра начну инвентаризацию, — сказала Огурцова. — А кабинет Гальперина заперт. Так тогда он и ушел с ключами. Появится он, нет? Считайте, три недели прошло. А если уедет к своим, за границу? Пусть сдаст ключи. Мне инвентарь надо проверить.
— С чего вы взяли, что Гальперин уезжает? — нахмурился Мирошук.
— Люди говорят. Что, неправда? — Огурцова смотрела на директора сонными глазами, едва приоткрыв веки.
Мирошуку даже почудилось, что завхоз его не видит, он заерзал тощим задом, выжимая скрип из рассохшегося кресла, и подал в сторону плечами. «Нет, видит», — удовлетворенно подумал Мирошук. Еще он подумал, что не в первый раз слышит о том, что Гальперин собрался уезжать из страны, что история с сыном лишь пробный камень, испытание.
— Сколько же вы набрали этих часов? Шесть штук? Зачем? — строго спросил Мирошук.
— Раздам по отделам. Год кончается, а деньги висят, управление отнимет, — ответила завхоз. — Еще я купила корзины для мусора. Обещали пишущую машинку из жалости. — Огурцова лукаво улыбнулась, намекая на свой вид. — Утром я приходила к вам, чековую книжку хотела подписать.