Архив
Шрифт:
Чемоданова как-то отдалилась от своих родных. После окончания школы в Хабаровске она уехала учиться «в Европу», закончила пединститут, да так и осталась в славном городе Л., вдали от Хабаровска, на долгие годы. Билеты до Хабаровска дорогие, а отпуск короткий. За все время только раз позволила себе такую роскошь. И убедилась, что родители не очень пекутся о ней. Среди своих пятерых братьев-сестер она отрезанный ломоть. Нет, вражды не было, наоборот, ей радовались. Но уехала и… все по-прежнему, даже поздравительные открытки стали редкостью.
— У вас мать-отец живы? — Тимофеева
— Да, — улыбнулась Чемоданова. — В Хабаровске живут. Что это вас заинтересовало?
— Вспомнила сына Гальперина, — вздохнула Тимофеева. — Несправедливо, несправедливо. Родители — заложники своих детей.
— Несправедливо другое. Люди поставлены в условия, когда родители стали заложниками детей, так точнее.
— Возможно. — Тимофеева все оглядывала идущих со стороны архива, нет ли среди них знакомых лиц. — Не вернуться ли нам обратно?
— Вы — славный человек, — сердечно произнесла Чемоданова.
— Уже слышала сегодня, — ворчливо и не без кокетства ответила Тимофеева.
— Нет, нет. На самом деле. Я вас, в сущности, не знаю. Работаем вместе столько лет.
— Еще бы! Из другого стана… Ладно, ладно. Я разная — и рябая, и гладкая. — Из-под вязаной шапочки Тимофеевой выпала шоколадная прядь, просеченная бледно-красными нитями.
«Господи, она красит волосы хной?» — почему-то удивилась Чемоданова и улыбнулась про себя.
— Хочу задать вам вопрос, Софья Кондратьевна.
— Насчет Шуры Портновой?
— Да… Эта история нас обескуражила.
— Что думает обо мне ваша Шереметьева, меня мало волнует…
И Тимофеева рассказала о том, как ее вызвал директор. В кабинете кроме директора находился мужчина, который представился следователем. Он предложил Тимофеевой не привлекать внимания к магазину «Старая книга». И в частности, оставить в покое Шуру Портнову. В детали он не посвящал, лишь отметил, что со стороны Портновой была проявлена банальная служебная халатность, не более. Просил лишних вопросов не задавать, а главное — оставить в покое Портнову, во избежание ажиотажа вокруг букинистического магазина…
— Видно, они раскручивают какой-то криминал, а тут мы с Шурой возникаем, можем вспугнуть, — закончила свой рассказ Тимофеева.
Бесформенные широкие губы ее кривились. Подобное происходит, когда видишь что-то неприятное, но крикнуть нельзя, стыдно.
Такой она и запомнилась Чемодановой.
Она сидела тихо, сливаясь с покоем комнаты. Казалось, тело разъялось на множество частиц, перемешалось с каждым предметом, что уплыл в темноту, и лишь стыд, испуганный и жаркий, все не проходил, захватив ее целиком, и материализовался, принимая форму головы, рук, плеч… «Интересно, — вяло подумала Чемоданова. — Вернулась Софочка на собрание?» — она вновь вспомнила окрашенные хной волосы Тимофеевой и улыбнулась.
За стеной послышались шаги. В дверь постучали.
— Ниночка! Вы покажетесь доктору? — послышался голос Майи Борисовны. — Он уходит.
Чемоданова не ответила. Голоса за стеной еще немного потолкались, хлопнула входная дверь, тряхнув волной перегородку.
И вновь тягучая задумчивость
Несколько раз сознание прояснялось. Сквозь дрему доносился звонок телефона и голос Майи Борисовны сообщал кому-то, что Чемодановой дома нет, когда придет — неизвестно.
Собравшись, Чемоданова поднялась с кресла. Есть не хотелось. Только спать. Надышать тепло в подушку, прижаться щекой и уснуть…
Первой назавтра позвонила Шереметьева. «Почему не пришла на работу? Заболела?» — спросила Шереметьева. «Нет. Не хочу никого видеть, — ответила Чемоданова. — Никого. А тебя в особенности!» — «Ты с ума сошла! — растерялась Шереметьева. — Это прогул!» — «У меня есть дни в счет донорства. Впрочем, мне все равно!» — Чемоданова повесила трубку.
Постояла у аппарата, раздумывая — позвонить Гальперину или нет? Номер домашнего телефона остался в записной книжке, на работе.
Вот что, она займется сегодня уборкой. Давно пора. А пока послушает музыку… О! Вот, Вагнер. Валькирии… Это поднимет дух, разгонит хандру.
Убаюканная музыкой, Чемоданова задремала. Разбудил ее стук в дверь и простуженный голос Сидорова.
— Нина Васильевна! Он сидит на лестнице больше часа. Я вызову милицию.
— Кто сидит? — спросила в дверь Чемоданова.
— Какой-то тип, — ответил Сидоров. — Говорит, ваш сотрудник. Майя Борисовна не хочет вас тревожить. Примите меры.
Чемоданова вышла в коридор. Сидоров строго сомкнул губы и смотрел на Чемоданову с брезгливым осуждением. Ему давно не нравился образ жизни молодой соседки, но чтобы мужчина сидел на лестнице, такого еще не было.
— Вы, кажется, болеете? — проговорила Чемоданова.
— Да, болею… А этот тип меня беспокоит. Наша квартира имеет репутацию. А тут сидят на лестнице среди белого дня, — горячился Сидоров, чуть ли не наступая на пятки Чемодановой. — Что скажут люди?!
— Сидоров! — крикнула из глубины коридора Майя Борисовна. — Вам не велели вставать с постели. Вы разносите микробы.
Сидоров остановился и ответил с достоинством:
— Я, мадам, микробов не разношу, — тем самым он ясно дал понять, от кого надо ждать микробов.
Чемоданова приблизила лицо к «глазку». Оптический фокус метнул в далекую глубину сидящего на ступеньках Колесникова. И он глядел из этой глубины жалко и покорно.
— Вы его знаете? — злорадно спросил Сидоров.
Чемоданова отодвинула засов. Сидоров прытко отбежал в сторону, придерживая у горла лацканочки больничной пижамы, он боялся сквозняка.