Архив
Шрифт:
Эта мешанина из имен и фамилий, которая привела бы в растерянность неискушенного человека, профессиональному архивисту так же понятна, как уху музыканта сложная полифония оркестра. Сознание прояснялось. Колесников еще раз просмотрел записку, выстраивая лично для себя весь этот хоровод имен и фамилий вокруг Аделаиды Алексеевны.
Казалось, в тишине спящей квартиры звучал повелительный голос бабушки Аделаиды. Она перечисляла ушедших родичей, копошась в старом шкафу… Выходит, этот Николаус Янссон не кто иной, как внучатый племянник бабушки Аделаиды, а, стало быть, ему, Евгению Колесникову, приходится двоюродным дядей или, во всяком случае, родственником… Ну и дела! Чего же он хочет, этот родственник? Разыскать
Все эти вопросы, вскользь услышанные Колесниковым тогда, в читальном зале архива, сейчас возникли в памяти с особой четкостью.
Но почему Чемоданова не нашла никаких документов? Или их нет вообще, пропали, сгинули за долгие годы? Или их нет в архиве, точнее, в нашем архиве? Или они есть, но попали в другой фонд? Или они есть, но за пределами архива, в другом месте, например… например, в этой квартире? А?! Как вам это понравится? В комнате, что занимала бабушка, на антресолях, куда никогда никто не заглядывал при ее жизни, а тем более после кончины. В этой квартире, в этой «конюшне», можно найти все что угодно. При таком кавардаке… Сколько раз Колесников порывался навести порядок хотя бы на антресолях и всякий раз откладывал, пугаясь их дремучего вида. Ему хватало возни в хранилище. И верно говорят — сапожник без сапог… Во всяком случае, какие-то дополнительные сведения он получит, не исключено.
Колесников возбужденно кружил по комнате, порываясь немедленно приступить к реализации идеи. Жаль, что еще так рано. Переполошит квартиру, тетка ему такое не спустит, загонит обратно, да еще со скандалом, в пять утра. Но в туалет-то он может пройти в конце концов?
Осторожно ступая, Колесников вышел из комнаты. В квартире стояла нежилая тишина. Пустотой веяло из распахнутой двери теткиной комнаты.
Колесников шагнул на кухню. Предрассветная сутемь, что разлилась от окна, падала на чисто прибранную кухню. Горка тарелок высилась у мойки, стаканы, ножи-вилки. На краю стола белел клочок бумаги. Колесников подобрал его, включил лампу. Не так уж часто баловала тетка записками своего племянника. А тут такая вежливость… И «дорогой Женечка», и «если хочешь — еда в холодильнике, ешь безвозмездно, все равно пропадет», и то, что она с Михаилом уехали на «ту квартиру». В конце даже приписка: «Целуем, тетя Кира и дядя Михаил».
Колесников усмехнулся, радуясь пустой квартире. Сейчас он займется антресолями, повезло с этой женитьбой… Кажется, еще что-то приписано на обороте листка? «Звонил Брусницын. Сказала, ты спишь, будить не стану. Позвони ему, надоел».
3
Треснутый корпус телефонного аппарата, оклеенный для крепости голубой изолентой, теперь напоминал лицо пациента зубоврачебного кабинета, измученного флюсом.
Брусницын поднял трубку, услышал зуммер, успокоился — работает. Угораздило его задеть ногой шнур. При этом Брусницын не мог прийти в себя от изумления, что грохот свалившегося аппарата не разбудил жену… и обидело — так крепко спать после всего, что он ей рассказал?! Брусницын подошел к двери спальни, прислушался. Спит, горестно подумал он, жалея себя. Кровать дочери пустовала. Катька три дня жила у родителей жены, те обожали внучку и часто забирали к себе, вместе с учебниками и всеми причиндалами…
Волнение, измочалившее Брусницына на собрании, улетучилось. Немного саднило плечо — падая, он неудачно подставил локоть и растянул сустав. Конечно, выходка этой психопатки-аспирантки застала Брусницына врасплох, но, признаться честно, он забыл о ней вскоре, как оставил архив. И если бы не саднившее плечо, ему казалось бы, что все произошло не с ним, Анатолием
Вначале весь зал ему заслонило лицо той психопатки, ее глаза, а в дальнейшем все происходило, словно в накате сильной волны — общий гомон, мелькание рук, голов, предметов. А волна, протащив все это перед глазами Брусницына, угомонилась. Точно он пребывал в помещении один, а те, кто еще копошился между рядами, виделись ему отдаленно.
Потом — лестница, темный подъезд, набережная, полупустой автобус… И только когда вышел на своей остановке, сознание окрепло, и он показался себе другим человеком. Даже походка, обычно мягкая, осторожная, сейчас с каждым шагом скрепляла раздрызганный организм. Тот самый «инкрет», гормон внутренней секреции, о котором Брусницын вычитал в словаре, казалось, сейчас выделяется в кровь, пробуждая активность, жажду действий. Он не вдавался в причины такого резкого изменения в мироощущении, он просто жил сейчас этим, вдыхая свежий вечерний воздух. Таким себя Брусницын не знал… Не знала таким его и жена.
Зоя с подозрением смотрела, как Брусницын возвращается в столовую из ванной комнаты, умытый, причесанный, садится за стол.
Зоя не стала выговаривать мужу за долгое отсутствие, хотя и могла — букинистический магазин, где он обычно задерживался, два часа как закрыт.
— Ты сегодня какой-то не такой, — отметила Зоя, придвигая селедку.
— Бит был, — ответил Брусницын. — При всех.
— Вот как?! — Зоя бросила недоверчивый взгляд на мужа. Внешне никаких особых признаков, разве что левая щека чуть припухла. Беспокойство росло. От Брусницына она ждала чего угодно, недаром водила на консультацию к знакомому психоневрологу Веньке Кузину.
— Толя! Ты занес родителям долг? Двадцать пять рублей.
— Нет. Не успел.
— Деньги при тебе?
— Нет.
— Я как чувствовала. Побили и отняли деньги?!
— Нет. Деньги я сам отдал. До того, — Брусницын с подчеркнутым спокойствием взглянул на жену. — Ну?!
— Знаешь, когда я выходила за тебя замуж, думала, что мне повезет больше, — сдерживалась Зоя, она чувствовала, что все не так просто — побили, отняли деньги.
— Судьба сыграла с тобой злую шутку, — ответил Брусницын. — Я предупреждал тебя.
— Брось валять дурака! — вскипела Зоя и швырнула в тарелку нож.
Брусницын не испугался. Он уже был не тем Анатолием Брусницыным, каким Зоя могла его видеть еще сегодня утром. Он вскинул на жену печальные карие глаза, в которых, как ему казалось, должны сверкать дьявольские блики. Подобрал со стола блюдце и с силой бросил на пол. Блюдце разлетелось на куски, точно маленький белый взрыв.
— Я не позволю на себя кричать! — внятно проговорил Брусницын онемевшей жене.
«А?! Притихла? — подумал он. — Оказывается, ты не такая уж и боевая, как обычно представлялась мне. Просто я всегда тебе уступал, ты и наглела».
Этот внезапный эпизод вдруг разросся в его сознании до серьезных обобщений, увязываясь с тем, что произошло на собрании. Подводя к мысли, что решительность поступка пробуждает если не понимание, то во всяком случае серьезное к себе отношение… И в той истории — он не хотел обидеть Гальперина, он хотел заявить о себе. Что он не слабовольный и мягкохарактерный Анатолий Семенович, которым можно помыкать, держать на вторых ролях. Он другой, он может постоять за себя, проявить твердость. Множество примеров, когда коварство оборачивалось всеобщим уважением. И тем большим, чем обнаженней проявлялось коварство. Ибо люди видели в этом позицию, принципиальность и, шушукаясь по углам, осуждая, все равно отступали, покорялись…