Арифметика любви
Шрифт:
Опять все теснее завивался круг. Темнело. Ярче замелькали огни у воды, — озеро было теперь опоясано двигающейся, сверкающей цепочкой.
Странный лес, странные холмы, странные люди, странный вечер! Как будто иной мир какой-то, иная земля. Пришли тысячи народа, из дальних мест, пешком, только для того, чтобы говорить «о вере». Это для них серьезное, важное, — может быть, самое важное. Как надо верить? Где правда? Как молиться?
Слышно: «лжеученье!». «А преподобный говорит…» Кто-то надрывается: «Сердце-то! Про сердце забыли! Бог любы есть!». «В рассей-скую?
И еще одна была странность в этом вечере, на этом месте; такая непривычная из непривычностей, что сразу и понять было трудно: полная «свобода совести», или, как говорит народ, «свобода веры» (что, может быть, точнее). Эта свобода и, сопутствующее ей, равенство ощущались всеми, вплоть до православных священников, представителей «господствующей» церкви. Если бы дело было только в староверах, — понятно, пожалуй; раскол — «заблуждение», но все-таки признанная церковь, худо ли, хорошо ли — дозволенная. Однако мы уже видели, что здесь, на озере, собрались и сектанты, и те, кажется, «толки», о преследовании которых немало говорилось. Мы приблизительно знали, как вели себя посылаемые к ним из Петербурга духовные и «светские» (без ряс) миссионеры — если, впрочем, удавалось им собрать заведомо «заблудших» для увещания.
Здесь же, на озере, как будто никакой «господствующей» церкви не было: были всякие «веры», между ними православная, каждый о своей свободно говорил, ее проповедовал, и кто кого хотел — того и слушал.
— Пойдем на ту гору, — сказал молодой мужик моему спутнику. — С тобой народ желает поговорить.
Под деревом густая толпа. Мы прошли и сели в середину, к старикам. Рыжеватый, с лысиной, Иван Игнатьич. Подальше — кучей, молодые парни, бабы.
— О чем говорить хотели? — спросил мой спутник.
— Да вот, о вере. Думаем спросить тебя, как полагаешь, где правду-то искать? И какой, слышь, самый-то первый вопрос, самый-то важный?
Мой спутник сказал, что, по его разумению, самое важное — это, чтобы все люди соединились в одну веру, и тогда будет церковь истинная…
— Един Пастыр, едино стадо, это ты верно… А как его сделать-то? — сказал Иван Игнатьич. — Мы ищем, как правильнее. Кабы всем миром сняться искать, так и нашли бы. Только с понятием надо, дело такое…
— Чтобы, значит, с самого начала вникнуть, как оно в Писании сказано, — прибавил другой. — В чистоте взять верное слово, а оттуда уж вперед простираться-Завязалась беседа, во многих отношениях удивительная. Мы думали сначала, что ни мы их, ни они нас не будут понимать, ведь самый язык у нас разный… Но с полуслова они понимали наш, метафизический, книжный, и переводили на свой, простой. Чем дальше, тем говорить все было легче. На какой-то мой вопрос, по существу, Иван Игнатьич не ответил сразу. Серьезно подумал. Потом, так же серьезно:
— Ну, не имею я мнения. Говори, что знаешь…
Народ все прибывал, теснился, сжимал круг. Ветер стих, темное озеро с движущимся поясом огней, лежало покойное; темное — и светлое, как черный бриллиант. Еще немного, казалось, — и услышим мы, — все мы вместе, — тихие звоны храмов святого града, скользящие по воде. Увидим в зеркале озера вместо черных холмов — отражение золотых глав…
4
Поздно, почернела ночь. Когда мы спускались, наконец, вниз, сопровождаемые полуневидной толпой, подошла красивая, статная баба с ребенком на руках, — сноха Ивана Игнатьича.
— Спасибо вам… В село к нам не поедете ли? Двадцать верст будет от города. Мужа-то моего нету здесь, а уж так о вере говорить любит! Пожалуйте к нам, господа! Поговорите с мужем-то, с Василием Иванычем!
Спутник мой, в темноте, рассуждал громко:
— Какие это «немоляи»! Сами о молитве говорят! Что-то странное!
Чей-то голос из мрака возразил:
— А мы не Дмитрия Иваныча согласия. Мы следующего. Другой голос:
— Их молоканами тоже зовут.
— Всяко зовут! — продолжал первый. — А все неправильно. Миссионеры зовут…
Простившись, мы не сразу попали домой. Искали о. Николая, потом ждали его, сидя под холмом. Тут снова кое-кто подсел к нам… Едва-едва добрались в темную, как чернила, позднюю ночь до села, вместе с охрипшим от споров о. Николаем. О. Александра не было, еще остался.
Туман стоял в голове, не то от усталости, не то вообще от этой ночи. О. Николай сказал, что утром опять пойдет на озеро, застанет еще кой-кого, а мы решили уезжать рано.
Не пришлось. Едва поднялись, к семи, вошла Татьянушка с самоваром и с известием:
— А вас мужики дожидаются. Давно, часа два дожидаются! Они уж и чайку у нас попили. С озера мужики, много.
Вмиг горница наша наполнилась. Сидели на лавках, на окнах, на полу. Оказался тут и Дмитрий Иваныч, — он сидел со своим «согласием» отдельно, небольшой кучкой, — и Иван Игнатьевич, и целая куча других, известных и неизвестных.
Разговор был любопытнее и обстоятельнее вчерашнего. «Согласие» Ивана Игнатьевича, более здесь широкое, чем мы себе представляли, — не молоканское, не духоборческое (и уж, конечно, не «немо-лякское»): сами они называют себя — «ищущими». Не Бога ищущими, а церкви: они не только христиане, но признают все догматы, Писание принимают отнюдь не исключительно духовно, а исторически и реально. Во Христе видят Богочеловека. Признают «тайность» и думают, что для спасения нужна Евхаристия. Мы спрашиваем, почему же, если они все это признают, — не идут они в «Российскую» церковь?
Длинно, спокойно, с полным уважением к Российской церкви, Иван Игнатьевич начинает объяснять. Может быть, кое-чего не договаривает, может быть, культурность его, — очень высокая! — так не похожа на нашу, что мы кое-чего не улавливаем, но насколько мы поняли — существующая православная церковь не удовлетворяет их именно как «церковь»; священники не разъясняют им вопросов, которые для них важны, не хотят даже касаться их; не говорят путем, как жить по вере, да и сами не живут; ходи к обедне, да молись, как себе знаешь. У исповеди в посту бывай. Начальство слушай! А прочее — не твоего ума дело, Бог лучше знает.