Аритмия
Шрифт:
— Ну что, идем? — покрасневшая до алого Ритка вскидывает подбородок и воинственно раскрывает зонт, игнорируя очередной выпад в свою сторону.
Киваю и спускаюсь со ступенек, моментально ощущая, как мокнут ноги.
Надо поговорить с Антоном. Это уже ни в какие ворота…
Раскат грома заставляет нас непроизвольно пригнуть голову и плотнее прижаться друг к другу. Заливисто смеясь и шлепая по лужам, мы с Риткой добегаем до остановки. Мокрые до нитки, продрогшие, но зато счастливые…
Глава 2.
Жизнь в общежитии кипит круглосуточно. Вот и вчера шумные соседи из двести двенадцатой практически всю ночь активно мешали нам спать. Громко и с размахом праздновали день рождения грозной старшекурсницы Екатерины Кулаковой (имеющей весьма говорящее прозвище Катя-кулак).
Гудеж, громкий смех за стеной и постоянное хлопанье дверьми — это далеко не полная картина того, что там происходило. Но настоящая пытка для всех нас началась чуть позже, когда Герман Левицкий принялся мучить струны несчастной гитары, исполняя популярные шлягеры восьмидесятых.
Вот где мрак-то… Там не то, что медведь на ухо наступил, там вообще кошмар полный: ни слуха, ни голоса. Эдакая гремучая смесь Джигурды и Витаса в одном флаконе. Даже не знаю, как нам удалось пережить это издевательство над инструментом…
Субботнее утро тоже начинается далеко не с приятной ноты. Сперва, зареванная и расстроенная Ксюша Иванова будит нас новостью о том, что ее подопечный, хомяк по кличке Боцман, совершил побег.
Вообще в нашем общежитии строго-настрого запрещено держать любых животных. За подобную шалость светит выселение. Но я уже поняла, что любые правила воспринимаются подавляющим большинством студентов не иначе как вызов.
Так вот вернемся к нашим баранам, а точнее хомякам. Подавленная грустным событием Ксюша горько оплакивает свою потерю, выпивает залпом стакан воды и отправляется на поиски грызуна. А мы, прибитые и осоловевшие, дружно зевая, идем в общую душевую. Однако и там удача, увы, оказывается не на нашей стороне. Уж очень много в выходные желающих почистить перышки…
Пока ждем своей очереди в списке, затеваем с Риткой уборку, поровну распределив обязанности. После ритуала наведения порядка, принимаемся за приготовление обеда. И даже Ингу, частенько отлынивавшую от подобных бытовых забот, удается привлечь ко всеобщему делу. То ли настроение у нашей белоручки хорошее, оттого, что родители перевели ей приличную сумму денег, то ли совесть проснулась. (Но скорее все же первое.)
Кто не успел, тот не успел… Ближе к одиннадцати в общежитии внезапно отключают горячую воду. Об этом нас оповещает в край возмущенная Инга, появившаяся на кухне.
— Не ну это просто трэш! Мало того, что очередь размером с анаконду, так еще и приколы какие! — кричит она, скручивая на голове замысловатый тюрбан из полотенца. — Только пеной намылилась и на тебе! Я буду жаловаться! Двадцать первый век на дворе! Столица! — всплескивает руками. — А если я заболею от этой ледяной воды и слягу с воспалением легких?
Инга едва не плачет. Наша тепличная ростовская принцесса не привыкла к таким экстремальным условиям. В первую неделю заселения у нее вообще случилась депрессия. Все ее удручало: недостаточно мягкая кровать, унылые обои, отсутствие штор, общий шкаф и холодильник. Держалась она с нами холодно и напряженно, но потом волею обстоятельств мы все-таки сдружились.
Жаловаться Вершинина, конечно, не пойдет, это просто игра на публику. Ингу итак по понятным причинам в это общежитие заселили с большой неохотой. И, естественно, не за бесплатно.
— А че вы такие потерянные? — наконец замечает печать озадаченности на наших лицах.
— Кастрюлю угнали, — загробным голосом сообщает Ритка, почесывая левую бровь.
— Борщ? Наш борщ? — вопит Вершинина. — Ну, знаете ли… Они тут вообще все дикие, что ли?!
Вздыхаю, хмуро глядя на плиту. Мне на работу скоро, а обед, похоже, отменяется. Впрочем, как и душ, наверное.
— Я за солью в комнату ходила, — рассказывает Бобылева, все еще пребывая в состоянии шока. — Сюда возвращаюсь, а кастрюли нет…
— Надо было лучше за ней следить!
— Да кто ж знал-то! Я на пару минут ее оставила! — огорченно причитает Ритка.
— И кто по вашему стащил наш борщ? — задумчиво склоняю голову.
— Левицкий, сто процентов! — зло прищуриваясь, выдает свою версию Инга. — На прошлой неделе Федорова чехвостила его за съеденную картошку. Ох, я те щас устрою, чертило питерское!
Угрожающе скрипнув зубами, Инга хватает из моих рук половник, разворачивается и с немыслимой скоростью устремляется в коридор с громким воплем «Левицкий, тебе хана»!
Мы с Бобылевой несемся следом, нагоняя ее лишь у комнаты Германа.
— Открывай, скотина! — брюнетка остервенело дубасит кулаком по двери, но отзываться никто не спешит.
Может, Герман и не слышит. По ту сторону стены громко играет песня «Белая ночь», в исполнении Виктора Салтыкова.
— Зараза! — Вершинина снова раздосадовано лупит ладонями по гладкой поверхности. — Есть идеи как его вытравить оттуда?
— Пожар! — кричу я во все горло.
— Горим, Герман! — подхватывает Ритка, переходя на неистовый ор.
Клянусь, я аж вздрагиваю от неожиданности. Но самое главное, что уже через несколько секунд дверь резко распахивается, саданув при этом Вершинину прямо по лбу.
Она роняет половник, а Ритка хватается за сердце. Потому что перед нами стоит Левицкий, облаченный в противогаз.
— Ты, придурок! Кто ж так делает? — Инга растирает ушибленный лоб.
— Я вас спасу.
Кажется, он говорит именно это. Толком и не разберешь.
— А тебя уже ничего не спасет, — набрасываясь на него, зло отзывается разъяренная Вершинина. — Где мой борщ? Для тебя я, что ли, его готовила?!