Ария Маргариты
Шрифт:
МИННОЕ ПОЛЕ
Над минным полем собирается гроза, Я в центре поля жду удара, Прочь убежать и где-то спрятаться нельзя: И слева мины есть, и справа! Вся жизнь – то взрыв, то ожиданье Взрывной волны, для всех одной. Зачем живем? Ответ — за дверью в небе, Три раза в дверь Ударь, когда дойдешь, Там знают все, Но я еще там не был, А тех, кто был,
Назад не заберешь!
Над минным полем ведьмой носится метель, Мне б оторваться вместе с нею, И пролететь над этой жизнью без потерь,
Я не летал, но я сумею!
Под
Зачем живем?
Минное поле, оставленное после себя то ли фашистами, то ли чеченскими боевиками, стало как бы прелюдией к военной тематике на этом альбоме. «Война призраков» – так назвали бойню в Чечне телекомментаторы, рассказывая о дневных и ночных перевоплощениях чеченцев. Да и наши парни тоже разные: одни возвращаются в Чечню, чтобы отомстить за погибшего друга, другие – чтобы грабить. На войне как на войне…
«Ты чего, не понимаешь, что ли?» — пялит глаза здорово набравшийся десантник, с которым мои друзья из одной известной московской группы познакомились в вагоне-ресторане, возвращаясь с гастролей. — Мы же там кайфуем. Заходишь в дом, всех лицом к стене, берешь что хочешь, золото у женщин забираешь, ничего с ними не случится, еще наживут…» Сказал, и пристально уставился на шевелюру лидера коллектива, весьма колоритного армянина. «Ага, — щелкнуло в армянской голове, — и меня ведь может прирезать защитник отечества, я ж «черный»…» Не дожидаясь развязки этой сомнительной истории, рокеры выставили «защитникам» еще шампанского, и под благовидным предлогом дематериализовались…
ВОЙНА ПРИЗРАКОВ
Война для призраков всегда была игрой, А для живых война – ловушка, Смерть до рожденья нас заносит в список свой,
И отмечает самых лучших!
Кому — герой, кому — убийца, Кому — «груз 200» в страшном сне… Уймись, душа, Тебе какое дело? Мы здесь — никто, Лишь ветки для костра! Уймись, душа, Поставь крест В поле белом, Поставь крест всем,
И тем, кто жив пока!
Ты возвращаешься туда, где кровь друзей, Ведешь на призраков охоту, Ты быстро стал одним из новых сверхлюдей,
И сделал смерть своей работой…
На бойне не бывает правды, У каждого она своя!
…………………
Ты и герой,
Ты и убийца,
И ты «груз 200» в страшном сне.
или
Чем больше вижу я — тем вера все слабее, Что мы разумные созданья, Мне хочется закрыть глаза… и побыстрее Покончить с глупостью всего одним касаньем.
Безумство породит безумство (насилье породит насилье), И это бесконечный путь.
Когда вода стечет с клинка — ей кровью быть, Дождь над землей — и тот багровый, Я сотню раз готов был сам себя казнить, Лишь бы воскреснуть в мире новом…
Но старый мир в меня вонзился Летящей огненной стрелой (ага! Вот оно!).
Уймись, душа, Тебе какое дело?
Чужая жизнь — темней, чем зимний лес. Уймись, душа, Крест выставь в поле белом, И поклонись истерзанной Земле.
Привет группе DOORS, которую вряд ли слушают поклонники АРИИ…
Что люди сотворили с Землей?
Что они сделали с нашей прекрасной сестрой?
Опустошили и разграбили ее, избили и вспороли ее,
Вонзили ножи в тот ее край, из-за которого Солнце восходит, Связали ее тело оградами, унизили ее.,,
Отказ Дуба от всех предложенных мною вариантов довольно быстро приближал нас к «паровозной» развязке. Для меня железнодорожная тема новой не была. Оба моих деда имели непосредственное отношение к поездам, к московской Казанской железной дороге. Один, бывший крепкий середняк из деревни Суконники, все больше занимался партийной работой, другой – еще до революции –тайно возил на паровозе оружие для большевиков. Наверное, это его гены начинают бунтовать во мне, когда я вижу распоясавшихся толстожопиков с золотыми цепями на шеях, и мне хочется выковырять из мостовой булыжник — орудие пролетариата, чтобы засветить камушком в какой-нибудь «джип» хозяина новой жизни, писающего средь бела дня на Комсомольском проспекте столицы на куст шиповника. «Революционный» дед был голубоглаз, усат, отменно танцевал кадриль, по воскресеньям пел в церковном хоре, и не оставил это богоугодное занятие после победы тех, кому он собственноручно доставлял винтовки и патроны. Вооруженные им товарищи гневно осудили деда, указав ему на несовместимость Бога и революции, да и исключили Петра Степановича из своих рядов…
Несколько лет назад мной уже был сочинен скоростной опус на «паровозную» тему для благополучно развалившегося все того же хард-рокового проекта СС-20.
Безумный поезд Режет ночь Дыханьем Змея Горыныча, Безумный поезд Гонит прочь Трудяг в оранжевых куртках.
Глаза — их целых три! Распахнуты не на шутку, Стоп-кран давно сорвали, У машиниста в лице ни кровиночки.
Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку.
Эх, жива анархия —
Вольный рок на рельсах.
По небу — дымный след, Свободы очень хочется… Но в коммунах умер свет — Взорвали остановку…
Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку!
Близка и понятна цель, А кайф какой в движении!.. Безумный поезд уцелел В полдюжине крушений…
Уголь кидай В жаркую топку, Уголь бросай В жадную глотку!
Но рельсы разобрал какой-то оборванец, А до свободы — три версты, Ох, сколько будет грязи…
В этой песне меня интересовал отнюдь не сам паровоз с тремя глазами (один прожектор наверху, плюс два боковых), а та самая Свобода, до которой мы при каждой смене лидера в стране пытаемся докатиться. В какой-то степени этот «Поезд» можно считать вариациями на тему революционной песни «наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка». Только остановку уже… того… ликвидировали, то ли свои, то ли чужие.
– Дзинь! Тррр! – Дубинин на проводе. – А не взять ли нам Пелевина? «Желтую…….
– «Стрелу», – радостно подхватываю я, – и переделать к чертям собачьим. Почему у него герой так тихо сходит с поезда? Не по-нашему это!
Дуб провидчески и героически дает «добро», у меня в районе солнечного сплетения образуется благостная, святая пустота – верный, подтвержденный годами, признак того, что все будет «тип-топ», и нас ждет удача.
У Пелевина мне нравилось многое, и жаль было, что это многое придумала не я: и вагоны, уходящие на Восток и теряющиеся на Западе, и похороны, когда умерших с помощью проводника выпихивали в окно. Да не устраивал лишь финал – без резкого движения, без шараханья кулаком по столу и терзания на груди тельняшки. По моему разумению, сбрендивший поезд так плавно, по-пацифистски не мог остановиться. Тот поезд, в который нас втолкнула жизнь без нашего на то согласия, иногда лишь замедляет скорость, рельсы проложены четко – в пустоту. Можно стать хиппи, панком, крутым альтернативщиком, металлистом, конторщиком — кем угодно, но бесповоротно соскочить с подножки жестокого транспортного средства с космическим числом вагонов тебе не удастся. Эта мораль – или отрыжка этой морали – и гасит тот самый огонь в твоих глазах, о котором любят писать поэты-романтики старой закалки, кого даже под дулом автомата не заставишь произнести слово из трех букв, начинающееся со священной буквы «х». Первый куплет «Стрелы» несколько раз менялся.