Арийский миф в современном мире
Шрифт:
Впрочем, утверждая, что «боги русов не берут жертв людских и ни животными», летопись неоднократно сообщает о принесении в жертву животных (Лесной 1966: XXXVI)! Следует также упомянуть, что это утверждение полностью расходится с надежными данными как археологических, так и письменных источников о человеческих жертвоприношениях на территории Украины, в частности у русов дохристианского времени, в том числе и в Киеве (Боровський 1992: 39–40, 137–138; Шилов 1992б: 282–297). Имеются недвусмысленные письменные данные о том, что некоторые из языческих славянских богов требовали человеческих жертв (Гусева 1977: 129; 1999: 194; Снисаренко 1989: 198, 216). Что же касается индоариев, то в ранний период человеческие жертвоприношения были у них нормой (Гусева 2002: 193–208). А у юго-западных славян, сербов, сохранилась память о ритуальном убийстве стариков их домочадцами, связанном с языческими поверьями. Местами этот обычай («лапот») встречался вплоть до конца XIX – начала XX в. (Dordevi'c 1923: 149; Бандич 1991: 271–273; Brkovi'c 1996: 158). Все это подтверждается как самыми разнообразными письменными источниками, так и имевшими с ними дело специалистами, в описании которых древние славяне вовсе не выглядели «благородными дикарями»: в них находили «хитрость и коварство», обнаруживали жестокие обычаи убийства женщин и детей, а также практику обречения престарелых родителей на голодную смерть (Жидков, Соколов 2001: 128–129). Примечательно, что наиболее «просвещенные» из русских неоязычников признают и даже оправдывают языческий обычай человеческих жертвоприношений (Сперанский 1996: 20, 26–27; Озар 2006: 60–62, 277–278). Признают факт кровавых языческих жертвоприношений (в том числе у славян) и такие рьяные пропагандисты «гиперборейского» или «арийского» наследия, как философ В. Н. Демин (Демин 1999б: 108, 233–235) и журналист А. Асов (Асов 1998д: 231).
Рассматривая присланную ей Лесным фотографию, эксперт АН СССР, знаток новгородских берестяных грамот Л. П. Жуковская сразу же заметила несообразности в палеографии, содержавшей разновременные стили, в том числе и новейшие. Но особое недоверие у нее вызвал язык летописи, совмещавший разновременные факты славянских языков. Иными словами, там встречались формы, возникшие, безусловно, после X в. и, во-первых, невозможные в более ранние эпохи, а во-вторых, относящиеся к разным эпохам (Жуковская 1960: 143–144). Затем это неоднократно отмечалось и другими специалистами (Монгайт 1968: 45; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 204–205; Ляско 1988; Русинов 1995: 38–40; Уханова 1998: 206–209; Творогов 2004; Зализняк 2011). И если Лесной (Лесной 1966: 36) и его последователи (Скурлатов, Николаев 1976; Грицков 1992: 29; Ботов 1996; Захарченко, Чернобров, 1996: 170; Асов 2002) пренебрегают этим аргументом, то это свидетельствует только об их полном непонимании основ современного сравнительного языкознания. Напротив, для специалистов это означает, что «автор дощечек уподобляется современному писателю, не знающему истории языка, но пытающемуся писать “по-древнему”» (Жуковская, Филин 1980: 115. См. также: Миротворцев 1984: 114–116; Творогов 1990: 228–232; Хабургаев 1994: 124; Русинов 1995: 38–40; Данилевский 1998: 320–321). Жуковская установила, что создатель фальшивки пользовался современными славянскими языками, а также тем церковнославянским языком, который преподавался в русской дореволюционной школе (Ляско 1988). По словам другого современного эксперта-филолога, написавшие книгу «жрецы» использовали лишь современные русский, польский и украинский языки (Алексеев А. 1995: 251, 253).
Кстати, элементарные ошибки допускала и числившаяся у «венедов» за специалиста-филолога Г. С. Белякова, всерьез предполагавшая вероятность исторического развития от Велеса к Влесу и от «молока» к «млеку» (Осокин 1981: 73; Белякова 1990: 185), тогда как на самом деле Велес мог превратиться только в Волос, как *«мелко» дало и «молоко», и «млеко». Иными словами, исходя из закономерностей развития языка, Влес мог бы превратиться в Велес, но не наоборот (Жуковская, Филин 1980: 116; Ляско 1988. См. также: Савельева 1997: 89–90). Но особый конфуз автор дощечек, а вслед за ним и многие его неоязыческие последователи допускают, понимая буквально выражение «мыслию по древу», заимствованному из «Слова о полку Игореве». В этом они видят важное доказательство того, что в старину могли писать на дощечках. Но давно доказано, что в оригинале «Слова» значилось не «мыслию», а «мысию», то есть белкой (Миротворцев 1984: 116)! Наконец, в «подвешивании» букв к горизонтальной черте при написании безошибочно распознается индийский стиль деванагари, весьма полюбившийся Миролюбову, но, на беду защитников «Влесовой книги», возникший лишь в начале 2-го тыс. н. э. (Творогов 1990: 247; Алексеев А. 1995: 248).
Вместе с тем, судя по последним научным данным, если древнерусская письменность и уходит своими корнями в дохристианскую древность, то, во-первых, она все же возникла незадолго до появления христианства на Руси, а во-вторых, ее древнейшие образцы недвусмысленно свидетельствуют о ее греческих истоках. Ни о какой иной самобытной славянской письменности речи не идет. Мало того, как подчеркивают современные исследователи, первыми грамотными людьми в Киеве были именно христиане, а не язычники (Хабургаев 1994: 137–139; Успенский 1994: 9 – 12; Творогов 1996: 363–364; Уханова 1998: 102 сл.). Кстати, столь любимый неоязычниками черноризец Храбр был среди тех, кто пытался приспособить греческую или латинскую систему письма для передачи славянской речи (Флоря 1996: 299, 303; Уханова 1998: 149–151). Да и у «велесовицы», которой якобы была написана «Влесова книга», обнаруживается бесспорное родство с греческим прототипом (Алексеев А. 1995: 248).
Судя по последним археологическим данным, древнейшие записи на Руси относятся к рубежу IX–X вв. У восточных славян не было своей оригинальной письменной традиции, и они использовали готовые системы письменности – греческую, кириллицу, руны, – заимствуя их у соседей. Ими пользовались прежде всего купцы для кратких деловых записей, и именно в этой среде, как полагают исследователи, была подготовлена почва для полного перехода на кириллицу (Медынцева 1998: 190–192; 2000: 237–253. См. также: Данилевский 1998: 207–208). Например, единственными письменными документами, найденными при раскопках Старой Ладоги, сыгравшей большую роль в становлении русской государственности, были деревянный стержень IX в. с магическими заклинаниями и медный амулет X в. с благопожеланием. Оба текста были выполнены германской руникой (Короткевич 2003: 15).
Древнейший пространный русский письменный документ, или, как свидетельствуют ученые, древнейшая книга всего славянского мира, был найден 13 июля 2000 г. на Троицком раскопе в Новгороде. Это литургический текст («Новгородская псалтырь»), завезенный с юга первыми христианскими миссионерами, возможно киевлянами, вскоре после крещения Руси. Находка представляет собой три деревянные дощечки, покрытые воском и датированные самым концом X – началом XI в. Любителей «Влесовой книги» эти дощечки, безусловно, разочаруют – ведь все имеющиеся на них тексты представляют собой псалмы из псалтыри (Ваганов 2000). По словам специалистов, эти тексты были записаны, бесспорно, рукой русского человека на палимпсесте (вид грифельной доски), по которому школьники учили псалтырь уже через 10–20 лет после появления в Новгороде христианства. А берестяные грамоты стали использоваться только позднее и, как считают ученые, явно под влиянием такого рода книг (Янин 2001; Зализняк, Янин 2001). Что же касается летописания на Руси, то оно возникло не ранее середины XI в. (Творогов 1996: 372–373. См. также: Хабургаев 1994).
Не только по особенностям палеографии, но и по своему содержанию «Влесова книга» не могла не насторожить специалистов. В отличие от оригинальных эпических сказаний она на удивление бедна типичными для тех деталями и не дает никакой новой информации. В частности, там почти нет топонимических названий, нет и имен римских полководцев, с которыми якобы сражались древние русичи, и вообще почти нет имен героев, что для такого текста в высшей мере странно. В ней отражались слабые представления автора о реалиях родо-племенного общества и особенностях мышления людей той эпохи, о происходящих тогда исторических событиях и их участниках, о корнях отдельных славянских народов, о местопребывании различных народов древности. Зато автор смело включал в повествование исторические реалии и сопутствующие им термины, вошедшие в обиход много позднее IX–X вв. Это ассоциация руси со славянами, использование терминов «царь» вместо «цесарь», «степь» вместо «поле». Привлекали внимание и бросающиеся в глаза подозрительные сходства с фантазиями «славянской школы» и продолжающим ее направлением в эмигрантской литературе 1920 – 1950-х гг. (Миротворцев 1984: 114–115; Творогов 1986; 1990: 240–243; Алексеев А. 1995: 249, 251; Кузьмин 1995; Уханова 1998: 209–215). Мало того, текст обнаруживал явное знакомство автора с христианскими произведениями, из которых он черпал словесные формулы (например, дощечка 26 говорила: «нет ни гуннов, ни эллинов» вместо известной христианской формулы «нет ни эллинов, ни иудеев»), образы и даже идеи вплоть до идеи монотеизма (Алексеев А. 1995: 249–251). Кстати, на это обратил внимание даже один из переводчиков «Влесовой книги» (Карпухин 1995: 40). Наконец, сама структура исторического повествования, основанного на идее линейного времени, идет вразрез с дохристианскими воззрениями языческой Руси (Петров 2002).
Кроме того, привлекают некоторые параллели между «Влесовой книгой» и языческими поэмами И. Тёроха, о которых говорилось выше. Это – и идея славянского монотеизма, и формула «бог един и множествен», и отождествление руси со славянами и т. д. Но особенно показательно представление о «матери Сва» – ведь Тёрох настаивал на том, что имя Сварог имело не санскритскую (как считают ученые), а славянскую этимологию. По его словам, «сва» означало «все, вся», а «рог» – «сила, мощь» (Тёрох 1941: 6, 63; 2010: 332). Тёрох настаивал и на якобы древнем славянском представлении о троичности бога, хотя места для концепции «Явь-Правь-Навь» у него еще не было.
Первая версия специалистов относительно авторства «Влесовой книги» заключалась в том, что ее мог создать известный мистификатор начала XIX в. А. И. Сулакадзев (Жуковская 1960: 144; Монгайт 1968: 45; Буганов 1976; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 205; Ляско 1988). Но после скрупулезного анализа, проведенного Твороговым, становится ясно, что автором фальсификации вполне мог быть сам Миролюбов (Творогов 1986; 1988; 1990: 249–251; 2004; Козлов 1994: 6, 185; Козлов 1998б; Алексеев А. 1995: 252; Кузьмин 1995: 12; Данилевский 1994: 19–20; 1998: 315; Уханова 1998: 220–221; Петров 2004: 47–52). Не случайно в годы Гражданской войны он служил в контрразведке и отвечал за дезинформацию противника (Ботов 1996: 11). Мало того, созданию фальшивки способствовало и отчаянное положение русских эмигрантов, желавших верить в великое будущее России, но не находивших почвы для этого в окружающей их действительности. Как не без оснований предполагает современный автор (Кондаков 1998), создатель «Влесовой книги», обладавший богатым воображением, был далек от настоящей науки и пытался воздействовать на мифологический пласт в сознании своих современников. Он всемерно пользовался иносказаниями, оживляя не только знакомые ему по «Слову о полку Игореве» идеи единства Руси, но и идеологемы недавнего Серебряного века. Короче говоря, его главной заботой была не научная добросовестность, а пробуждение русского национального самосознания. И действительно, Миролюбов находился в тесных контактах с зарубежными русскими националистическими центрами (Солодовникова 1998).
Заслуживает упоминания и возможный источник информации о языческих записях на дереве, якобы сохранившихся в старых жилищах. Это книга журналиста Ф. Штауффа «Рунические дома», вышедшая в Германии в 1912 г. Кстати, одновременно с написанием этой книги он составлял списки «евреев» среди немецких аристократов, чтобы использовать их в будущем для очищения немецкой элиты от «ненужной примеси». Штауфф, один из создателей антисемитского Германского ордена, был верным учеником Гвидо фон Листа, претендовавшего на открытие тайного языка древних германцев и полагавшего, что именно на этом языке были записаны шедевры дохристианской германской мудрости (об этом см.: Mosse 1966: 74; Гудрик-Кларк 1995: 149). Сам Лист называл этот тайный язык «кала» (Лист 2001: 84), и, видимо, не случайно этот и производные от него термины так полюбились некоторым современным энтузиастам аналогичных теорий (см., напр.: Демин 1997 г: 191; Кандыба, Золин 1997а: 304). Между тем в ведической традиции термин «кала» обозначал не что иное, как время, и происходил от индоевропейского корня «кал», то есть «подсчитывать», что дало современное «калькулировать» (Thapar 2000a: 163).