Аркадия
Шрифт:
Он был полностью одет, она была обнажена, но это Драго чувствовал себя беззащитным в эту секунду, когда ее теплое, совершенное тело прижималось к нему, и он чувствовал ток ее крови, и ее блестящие от боли в многочисленных порезах глаза блестели с вызовом.
Она была превосходна. Это стоило признать.
А через много-много лет Драго целовал ее израненные колени. Она стояла, такая же обнаженная, как годы назад. Он держал в руке цепь, вгрызавшуюся в золотой ошейник на ее шее. Еще полчаса назад она вся принадлежала ему, с готовностью принимая внутрь его, и лезвие его ножа. Но сейчас лицо ее приобрело скучающее, властное выражение, которое ему хотелось стереть с нее ударом.
– Нам нужно уйти, - сказала она.
– Я думаю, он знает.
– Что он может знать, любовь моя?
Драго
– Он знает, что мы готовим себе армию.
Она не сказала: ты готовишь мою армию. Но она имела это в виду. Она обещала посвятить его во все, если он причинит ей достаточно боли, и он справился. Она впустила его к себе в дом и разделила с ним постель, она показала, как приручает его чудовищ.
Она сказала ему, что он станет ее королем, а она будет его королевой. Нет больше ее Отца, а если и его Отца не будет, то что тогда? Кто тогда?
Драго не интересовала власть, это все было ему скучно, пресно. Что давала власть в политическом смысле против власти над самыми тонкими структурами живых существ. Но она хотела этого, ее глаза горели, а губы были как мед.
И ее возбуждение, плясавшее внутри зрачков, передавалось и ему.
Сейчас она сидела неподвижно, спина ее была прямой, а вид почти скорбным. Драго дернул за цепь, и она подалась к нему, он поцеловал ее, искусанные губы кровили, и вкус этот оседал у него на языке. Она подчинялась ему и подчиняла его.
Ради нее он предал все, во что верил. Он впустил своих чудовищ во все уголки земли, и они спали под осенними листьями, укрытые снегом, укрытые бурной водой, под пеленой моря. Они спали, верные Розе, они ждали.
Ждал и Драго. Она, его цветок, была у него в руках, но он должен был дать ей правильную землю. И этой землей была Аркадия.
– Все закончилось, Драго. Мы все потеряли. Мы должны бежать.
– Как ты узнала?
– Каспар намекнул мне.
– Может, он блефовал?
– Определенно нет. Я хочу, чтобы ты нашел способ выбраться отсюда.
– Из Аркадии? Просто так? Мы даже не попробуем?
– Да. Как скучно.
Они говорили об этом просто, будто вели стройную и совершенно лишенную значения беседу за бутылкой вина, пресытившиеся сексом, ненадолго, и разморенные. А потом она крикнула:
– Я не хочу умирать! Ты не понимаешь, Драго? Я не собираюсь закончить свою жизнь здесь! Я слишком много знаю о смерти! Я видела ее! Я не хочу стать одной из его игрушек! Я хочу выбраться отсюда!
Голос ее звенел, как струна, готовая лопнуть в любой момент, и Драго увидел страх в ее прекрасных глазах, за которые он отдал бы жизнь. Пощечина оказалась хлесткой, Роза прижала руку к щеке, впервые она выглядела беззащитной.
Драго снова дернул ее за цепь, они замерли друг перед другом, за секунду до поцелуя, и Драго зашептал ей, лихорадочно, как в горячке.
– Тише, девочка, я обещаю, еще до рассвета ты будешь на земле. Мы с тобой отправимся в какое-нибудь удивительное место, где ты будешь жива и счастлива.
Из уголка ее прекрасных губ струилась кровь, делая ее улыбку еще более яркой.
***
И я проснулась, и увидела холодный свет бесчисленных звезд над моей головой. Теплая летняя ночь укрывала меня вместо потолка. Сон не рассеялся, как это часто бывает, когда просыпаешься, он оформился, стал четче и ярче, как проявленная пленка. Я видела своих родителей, ту другую их жизнь, о которой мне ничего не полагалось знать. Я не могла с уверенностью сказать, что я ощущаю. Все казалось абсурдным, будто я смотрела спектакль, где мой папа был одет в черное, а мама ни во что не одета, и они разыгрывали драму великой любви и боли, и мучили друг друга, и скрывали тайны, которые могли стоить им жизни. Все это было далеко от торговли оружием и наркотиками, и Югославской Войны, от роскошных машин и стрельбы в клубах, от банковских счетов и карательных акций - от всего, что я привыкла ассоциировать с их жизнью. Сказочная, красивая и отвратительная одновременно история, как изъеденные личинками цветы или облитые кровью иллюстрации в детских книжках о прекрасных замках и принцессах.
А какой у этой истории был конец? А потом они сбежали и начали новую жизнь ценой свободы их еще не рожденной дочери.
Отец говорил, что мечтал обо мне с того самого момента, как впервые понял, что любит Розу. Думал ли он, что мне придется пережить или надеялся меня защитить, или полагал, что мне будет лучше в Аркадии? Мне не у кого было спросить, и я вдруг поняла - папа ведь всегда был рядом. До этого момента я могла обратиться к нему когда угодно, с любым вопросом, даже самым дурацким. А сейчас некому было ответить на мой самый главный вопрос. В моей башне еще оставались папины следы. Я видела, как понуро болтаются сохранившие свой золотой блеск цепи, к которым была прикована Роза. Всюду царил беспорядок, забытые чужие вещи, на которых тем не менее не осело ни одной пылинки, будто время обходило их стороной и не давало скрыться под вуалью пыли. Папа ушел отсюда навсегда, а вещи его были разбросаны так, будто он собирался вернуться через пару часов. Блестели, умываясь каплями ночного света, кинжалы, спицы, скальпели, разбросанные тут и там, металлический мусор, способный вырывать из людей ужасные страдания. Каменные стены были обклеены картинами, здесь анатомически искаженно, патологически изображались скелеты, органы, мышцы зверей и людей, и существ, которые ни зверями, ни людьми назвать было нельзя. Папа придумывал чудовищ, рисовал их планы, строил проекты, а потом вырывал из человеческих душ то, что ему нужно. Он их кроил, как хотел, он их уродовал. Но я смотрела на его планы, на надписи, такой знакомый папин почерк, заметки и списки. В темноте эти существа, лишенные ртов или глаз, искривленные, с вытянутыми или обнаженными костями, с вывернутыми наизнанку органами или просто зубами чуть слишком большими для человеческих, казались еще более жуткими и в то же время - удивительно красивыми. Я видела, что на полу вместе с инструментами для пыток, ножами и плетками, иглами, лезвиями, притаились и цветы. Головки роз и лилий были как головы обезглавленных в бою солдат, валялись там и тут, лишенные стеблей, смотрели в открытое, вечное небо.
А я все думала, как мне жаль ту лягушку, которую обезглавил Аксель. Она ведь ни в чем не была виновата, она послушалась меня. Я, кажется, одна понимала, что все эти монстры - беззащитные, беспомощные существа, калечные по самой своей природе, несчастные, испуганные, изуродованные моим папой или тем, кто был до него. Мне хотелось пожалеть их, и я ненавидела Акселя за то, как он обошелся с этим созданием, к которому никто и никогда не проявлял сочувствия, которого достойно человеческое существо.
Я чувствовала себя Герхардом, на меня накатила такая нежность, что захотелось плакать. В этот момент я услышала, как кто-то скребется в дверь. Не так, как это делало бы животное или человек - звук был непрерывный и многотональный, множество лапок ходило по дереву, одни нажимали сильно, другие едва-едва.
– Войдите!
– сказала я. И оно вошло.
Мы уже были знакомы. В комнату, с неудобством и неестественно шатаясь, вползла, с трудом оставаясь в вертикальном положении, гигантская сколопендра. Ее длинное тело было сплошной раскрытой пастью, живот рассекала вдоль открытая рана, по бокам которой блестели белизной в темноте зубы, эти зубы шевелились, будто были прикреплены не к неподвижным деснам, а к постоянно сокращавшимся мышцам. Сколопендра прерывисто, быстро дышала. Ее верхние лапки неловко обвивали фарфоровую миску с золотистым орнаментом, идущим по ее блестящим бокам.
– Привет, - сказала я.
– Ты понимаешь мой язык?
Я говорила медленно и ласково. Я так давно ни с кем не говорила, и я прежде не испытывала ничего подобного. Я никогда ни о ком не заботилась, мне казалось глупым быть нежной, но сейчас все было по-другому. Это существо не знало другого языка, кроме языка любви, а мне хотелось достучаться до него. Прежде им только повелевали, я не хотела быть такой, как все вокруг.
Оно подошло ближе, комната наполнилась стуком бесчисленных лапок. Жвала открывались и закрывались, беспомощный, беззащитный рот не исторгал из себя человеческих звуков. Я протянула руки, и оно склонилось ко мне, передав мне миску.