Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
Шрифт:
Эту картину обычно обрамляли бодрые отчеты об увеличении выпуска продукции, чистой одежде, уютных интерьерах и росте сознательности, а также практические предложения насчет исправления тех или иных «недостатков»; но ее общий смысл был весьма тревожным. Большинство ученых были согласны с тем, что коренные северяне усваивают некую версию «советской культуры», но некоторые из них полагали, что северяне не очень преуспели в рамках этой культуры, а значит, стали советскими, не став равными. Более того, абсолютное превосходство советской культуры больше не воспринималось как аксиома. Некоторые авторы утверждали, что определенные традиции коренных народов представляют собой «накопленный опыт» и потому более эффективны, чем их «схоластические» (т.е. бюрократические) советские суррогаты, и что в любом случае смена культуры представляет собой сложный и болезненный процесс, который может привести к серьезным социальным и психологическим травмам{1343}. И.С. Гурвич даже предположил, что «быстрое размывание верхнеколымских юкагиров едва ли положительное явление», поскольку «при быстрой и коренной ломке быта часто исчезают культурные ценности, выработанные отдельными этническими группами»{1344}.
Дело зашло слишком далеко. В 1963 г. официальный страж теоретической чистоты журнал «Коммунист» обвинил советскую этнографию в недостаточном внимании к национальной политике партии. Гурвичу было велено не беспокоиться о так называемых культурных ценностях, поскольку процессы, которые он описывает, «имели лишь положительное значение»{1345}. Попрек был не вполне справедливым, если учесть, что статья Гурвича была опубликована до того, как XXII съезд КПСС сформулировал партийную точку зрения по данному вопросу. Так или иначе, этнографы поспешили извиниться{1346} и немедленно приступили к исследованию, говоря словами новой Программы КПСС, «нового этапа в развитии национальных отношений в СССР, характеризующегося дальнейшим сближением наций и достижением их полного единства»{1347}. В последующие два десятилетия северные этнографы во главе с Гурвичем посвятили себя изучению того, как «сближение наций» осуществляется на практике. Этнографический жанр Большого путешествия оставался важным («зайдя в любой дом, можно убедиться, что люди здесь живут в полном достатке: хорошая мебель, во многих домах ковры, радиоприемники, фотоаппараты, радиолы»){1348}, но на первое место вышли «этнические процессы». Основной задачей было изучение «различных видов взаимодействия этносов», при особом внимании к факторам, которые «стимулируют утверждение общих черт в образе жизни наций и народностей»{1349}. По мере развития теории «сближение» (ведущее к окончательному «слиянию») было подразделено на «консолидацию» (например, различных эвенкских групп в единый этнос), «ассимиляцию» (например, других эвенкских групп русскими или якутами) и «интеграцию» или «слияние» в собственном смысле слова (например, эвенков, якутов и русских в единый советский народ){1350}. Все эти «этнические процессы» можно было наблюдать и прогнозировать при помощи изучения речевой практики (особенно двуязычия), смешанных браков, самоидентификации и, в гораздо меньшей степени, таких традиционных элементов литературы Большого путешествия, как изменения в одежде, питании и обстановке жилья{1351}. Общепризнанная точка зрения заключалась в том, что народы Заполярья, как и все советские народы за примечательным исключением русских, быстро консолидируются с тем, чтобы в конечном счете ассимилироваться или слиться. С одной стороны, их национальное существование характеризовалось «преодолением былой обособленности этнографических и локальных групп, стиранием различий в говорах, изживанием родоплеменного деления, формированием современной литературы, профессиональных форм искусства… укреплением национальных форм самосознания»{1352}. С другой стороны, оно демонстрировало постепенное, но необратимое сближение этих народов с другими этническими группами «на основе общности социалистического содержания их культуры»{1353}. Это противоречие напоминает западные дискуссии того времени об отношениях между национализмом и распространением «культурного единообразия» на волне растущего общества потребления — за тем исключением, что в СССР причинно-следственный ряд был перевернут, а противоречие должно было со временем исчезнуть «диалектически» (примерно так же, как государство, которое становилось все сильнее, вплоть до полного «отмирания»).
Но пока этнографы — не без серьезных моральных сомнений — систематизировали «этнические процессы», теоретические принципы, на которых строились их исследования, продолжали расшатываться. Прежде всего никакая степень «консолидации» не считалась достаточной для того, чтобы коренные северяне стали нациями. Были они равны другим или не были, но вплоть до середины 1980-х годов «малые народы» оставались социалистическими «народностями», хотя никто не знал, что это означает, и даже не пытался дать этому термину точное определение. Одно было очевидным: этичность народов Приполярья качественно отличалась от этничности русских или грузин, несмотря на общий экономический базис всего населения СССР. Существовали ли иные способы классификации этичности? И вообще, что такое этничность?
Эти вопросы вышли на первый план после того, как Толстов в 1967 г. ушел на пенсию, а новый директор Института этнографии Ю.В. Бромлей повел своих коллег в Большое путешествие на поиски их неуловимого объекта. На протяжении двух последующих десятилетий советские этнографы, окруженные противоречивыми притязаниями вновь легализованных наук — социологии, психологии и генетики, — бились над концепцией этноса. Это было нелегкой задачей: этнос провозглашался онтологической реальностью, хотя ни один из его традиционных элементов (язык, территория и т.д.) не был ему присущ изначально — за исключением, пожалуй, самоназвания, которое уводило исследователя от онтологической реальности. Освободившись от Лысенко и «советского дарвинизма», Бромлей провозгласил «объективным механизмом этнической интеграции» «эндогамию в широком смысле слова». В конечном счете, писал он, каждый этнос стремится к генетической однородности; любое существенное нарушение принципа эндогамии ведет к разрушению этноса{1354}. Опасные последствия этого тезиса проявились довольно скоро, но лишь один ученый (Л.И. Гумилев) пошел по этому пути до конца и провозгласил этнос биологической категорией. Бромлей отступил и, при поддержке большинства других этнографов, заявил, что этносы частично совпадают с генетическими популяциями, но не являются их прямыми наследниками.
Осложняло дело то обстоятельство, что значение этничносга не оставалось неизменным. Даже если сталинская схема «племя—народность—нация» и была ошибочной, представлялось несомненным, что этничность означала разные вещи при «первобытном коммунизме» и при социализме, у современных ульчей и у современных эстонцев. Бромлей много работал над построением комплексных иерархий этнических сообществ — всегда с одним и тем же результатом: чем выше на эволюционной лестнице находилось то или иное этническое сообщество, тем меньше в нем оставалось «этнического». Племена были «проникнуты» этничностью, сообщества феодального периода частично ее лишились (особенно в социальной сфере), а развитые нации сохраняли этнические черты лишь в «духовной сфере» (по мере выравнивания материальной культуры). Этническая реальность вновь ускользнула от исследователей: по крайней мере, в СССР она существовала лишь в сознании людей{1356}.
Кроме того, выяснилось, что этнические черты видоизменяются в зависимости от класса, пола, региона и даже индивидуальных особенностей. К середине 1980-х на территорию, где во времена Толстова безраздельно царила этнография, вторглись этносоциология, этнопсихология, этноистория, этноэкология, этногеография и этнодемография — причем далеко не все эти дисциплины проявляли должное внимание к «этнической» составляющей{1357}. Некоторыми из первопроходцев были «шестидесятники», но главный импульс к развитию новых направлений исходил от молодых ученых, которые не читали ни Марра, ни Сталина, но много занимались английским и тем больше интересовались западными исследованиями, чем больше разочаровывались в советской науке{1358}. Поиски онтологической сущности этичности практически прекратились: то, что осталось в ведении «собственно этнографии», все чаще называли «культурой» или «бытовой культурой»{1359}. К 1990-м большинство молодых этнографов, не успевших превратиться в социологов, психологов или демографов, стали называть себя «культурологами».
Таким образом, наука, основанная в России Львом Штернбергом, завершила полный круг своего развития. Но что это означало применительно к коренным северянам, знакомство с которыми в свое время вдохновило Штернберга? Для самой этнографии существовало как минимум две возможности. Принимая во внимание упадок этнических черт «материальной культуры», можно было согласиться с Бромлеем и Басиловым, что необходимо в первую очередь развивать описательную этнографию: «Совершенно ясно, что целый ряд черт традиционных культур уже в ближайшие годы окончательно уйдет в прошлое, и пока имеется возможность для полевых этнографических исследований, необходимо фиксировать те явления самобытной культуры разных народов, которые еще не стали предметом глубокого исследования»{1360}. С другой стороны, поскольку этичность была лишь одним из многих элементов культурной мозаики, имело смысл обратиться к изучению таких «белых пятен» этнографии, как советский город, семья и дети{1361}. В канун перестройки вторая тенденция преобладала. Коренные народы Севера, как стали называть «малые народы», вновь перестали представлять интерес для советской этнографии.
Потеря этнографии стала находкой для дисциплин, вторгшихся в традиционную сферу ее исследований. Интерес части историков к «культуре повседневности» привел к созданию советской социальной истории — с блестящими результатами для изучения сибирских крестьян{1362}, а в одном случае — также и для изучения коренных сибиряков{1363}. Впервые за всю историю их изучения коренные народы Севера оказались включенными в то же историческое повествование, что и русские. Новое сожительство представляло некоторые трудности, но само по себе новшество было примечательным (хотя и незамеченным).
Позже экология, демография и психология предложат свои пути изучения коренных северян{1364}, но самым влиятельным новичком в этой сфере стала социология, самая заметная общественная наука 1970—1980-х годов. Социология считалась прагматической дисциплиной, которая занимается конкретными социально-экономическими проблемами и предлагает решения, основанные на объективных научных данных. Поскольку «непроизводительные» и живущие за счет государственных субсидий народы Приполярья воспринимались как проблема, социологи — в первую очередь группа новосибирских ученых во главе с В.И. Бойко — занялись поисками решения. Проблемы были знакомы по этнографическим работам 1960-х годов: вытеснение традиционных сфер хозяйства промышленностью и их разрушение из-за загрязнения окружающей среды; старение компетентных охотников и оленеводов и неспособность выпускников интернатов заменить их; невыгодность альтернативных занятий (например, звероводства), рост безработицы, распад семей и растущее значение некоренного технического и управленческого персонала. Согласно некоторым новым данным, рыба в Амуре была практически истреблена, а громкие заявления о полном переходе кочевников к оседлости (на Камчатке, в Читинской и Амурской областях) на деле означали, что оленеводы никогда не видели своих домов и своих жен (около 40% всех оленеводов были формально неженатыми){1365}.
Задача социологов состояла в том, чтобы при помощи анкет выяснить, как реагируют на эти тенденции сами коренные северяне, почему они реагируют именно таким образом и чего следует ожидать в будущем. Главными объектами исследования были восточносибирские сообщества, напрямую затронутые промышленным развитием: эвенки и эвены Северной Якутии, нивхи Северного Сахалина и, в первую очередь, эвенки, нанайцы и ульчи, через традиционные территории расселения которых должна была пройти Байкало-Амурская магистраль (БАМ, брежневский эквивалент Северного морского пути). При желании работники плановых структур могли использовать результаты этих исследований при определении экономической роли изучаемых сообществ и в целях повышения производительности труда коренного населения с минимальными издержками для всех заинтересованных сторон.