Армадэль. Том 2
Шрифт:
Десять часов. Бэшуд только что оставил меня; приносил известия из большого дома. Педгифт-младший сделал попытку к примирению и не имел успеха. Я единственная причина этой неудачи. Армадэль готов помириться, если Педгифт-старший будет избегать впредь всех случаев несогласия между ними, никогда не упоминая о мисс Гуильт. Однако так случилось, что Педгифт-отец со своим мнением обо мне и о моих поступках считает своей обязанностью не соглашаться на это. Итак, стряпчий и клиент по-прежнему в ссоре, и Педгифты не мешают мне.
А препятствие с их стороны могло быть весьма неприятное, если бы Армадэль последовал совету Педгифта-старшего. Я говорю о том, если бы кто-нибудь из лондонских полисменов был приглашён взглянуть на меня. Даже и теперь это вопрос: не носить ли мне опять густую вуаль, которую я всегда ношу в Лондоне и в других больших городах? Единственное затруднение состоит в том, что это привлечёт внимание в таком маленьком любопытном городке, когда я надену густую вуаль в первый раз в летнюю погоду.
Уже одиннадцать часов — и я провозилась со своим дневником дольше, чем предполагала. Никакими словами не могу описать, какую скуку и какое уныние чувствую я. Зачем я не принимаю сонных капель и не ложусь в постель? Завтра не будет свидания между Армадэлем и мисс Мильрой, так что я не должна рано вставать. Стараюсь ли я в сотый раз продумать, как мне действовать впредь, стараюсь ли, при моей усталости, быть той находчивой женщиной, какой была прежде, прежде чем все эти неприятности скопились и лишили меня сна? Или я боюсь лечь в постель, когда это мне наиболее необходимо? Я не знаю, я утомлена и несчастна; я кажусь себе постаревшей и подурневшей. При малейшем поводе, пожалуй, буду так глупа, что расплачусь. К счастью, никто не подаёт мне только повода. Надо бы узнать, какова сегодня ночь?
Ночь облачная, луна показывается изредка, и поднимается ветер. Слышу, как он стонет между коттеджами в конце улицы. Я думаю, что мои нервы немножко расстроены. Сейчас испугалась тени на стене. Только минуты через две образумилась настолько, чтоб приметить, где стоит свеча, и увидеть, что это тень моя собственная.
Тени напоминают мне о Мидуинтере, а если не тени, то что-нибудь другое. Я должна ещё раз взглянуть на его письмо, а потом непременно лягу в постель.
Я кончу тем, что полюблю его. Если останусь далее в этом одиночестве, в этом неизвестном положении, в такой нерешительности, столь несовместимой с моим характером, то кончу тем, что полюблю Мидуинтера. Какое безумство! Как будто я могу опять полюбить мужчину!
Что если вдруг решусь и выйду за него замуж? Как он ни беден, он даст мне имя и положение, если я стану его женой. Посмотрим, каково будет это имя — его настоящее имя, если я соглашусь принять его.
Миссис Армадэль! Прекрасно!
Миссис Аллэн Армадэль! Ещё лучше!
Мои нервы, должно быть, расстроены. Теперь меня испугал мой собственный почерк! Как это странно! Всякий мог бы испугаться: сходство обоих имён никогда не поражало меня прежде. За кого бы из них я ни вышла, моё имя было бы одинаково. Я была бы миссис Армадэль, если бы вышла за белокурого Армадэля, живущего в большом доме. И я могу всё-таки быть миссис Армадэль, если выйду за черноволосого Аллэна в Лондоне. Писать это, чувствовать, что из этого могло что-нибудь выйти, и видеть, что не выходит ничего, почти сводит меня с ума.
Как может что-нибудь выйти из этого? Если я поеду в Лондон и обвенчаюсь с ним под его настоящим именем (как, разумеется, я должна венчаться), позволит ли он мне носить это имя? Скрывая своё настоящее имя, он будет настаивать — нет, он слишком меня любит, чтобы настаивать, — он станет умолять меня носить имя, принятое им. Миссис Мидуинтер — отвратительно! Озайяз — тоже. Когда я захочу назвать его просто по имени, как следует жене, — хуже чем отвратительно!
А между тем есть причина исполнить его желание, если бы он попросил меня. Положим, что дурак из большого дома уедет отсюда холостым, и положим, что в его отсутствие кто-нибудь из знавших его услышит о миссис Аллэн Армадэль, — они сейчас примут даму за его жену. Если бы они даже увидели меня, если бы я приехала сюда под этим именем и если хозяина тут не будет, чтобы опровергнуть это, его слуги первые скажут: «Мы знали, что он женится на ней!» А мои покровительницы, которые теперь, после того как мы поссорились, будут рады поверить всему обо мне, присоединятся к хору sotto voce[7]. «Только подумайте, милая моя, слухи, так оскорбившие нас, оказались справедливы!» Нет, если я выйду за Мидуинтера, я постоянно буду ставить моего мужа и себя в ложное положение, или я должна отказаться от его настоящего имени, его хорошенького, романтического имени у дверей церкви.
Мой муж! Как будто я действительно выйду за него! Я не выйду за него — и делу конец!
Половина одиннадцатого. О Боже! О Боже! Как кровь стучит в висках и как болят мои усталые глаза! На меня смотрит луна в окно. Как быстро маленькие облачка пробегают от ветра! То они скрывают луну, то открывают её. Какие странные формы принимают жёлтые пятна и опять изменяют их в одно мгновение! Нет для меня спокойствия и тишины, куда бы я ни оглянулась. Свечка мерцает, и само небо имеет какой-то беспокойный вид!
В постель! В постель! Как говорила леди Макбет. Кстати, желала бы я знать, что сделала бы леди Макбет в моём положении? Она убила бы кого-нибудь, как только начались её неприятности, — вероятно, Армадэля.
Пятница, утро. Ночь прошла спокойно опять по милости моих капель. Я пила утром чай в лучшем расположении духа и получила утреннее приветствие в виде письма от миссис Ольдершо.
Моё молчание произвело своё действие на матушку Иезавель. Она приписывает его подлинной причине и наконец показывает свои когти. Если я не в состоянии заплатить ей тридцать фунтов, взятые под расписку, срок которой истекает в следующий вторник, она даст знать своему поверенному, чтобы он «поступил надлежащим образом».
Если я не в состоянии заплатить… Когда я расплачусь со своей хозяйкой сегодня, у меня не останется и пяти фунтов! Нет и тени надежды, чтоб я получила деньги до вторника; а здесь у меня нет ни одного близкого знакомого, который ссудил бы мне шесть пенсов. Затруднениям, окружавшим меня, недоставало только одного для довершения их, и это одно наступило.
Мидуинтер, разумеется, помог бы мне, если бы я смогла решиться попросить у него помощи, но это будет значить, что я намерена выйти за него замуж. Неужели моё отчаяние и беспомощность до того велики, что я кончу так плохо? Нет ещё.
Голова моя тяжела; я должна выйти на свежий воздух и подумать об этом.
Два часа. Мне кажется, я заразилась суеверием Мидуинтера. Я начинаю думать, что события насильно влекут меня к какой-то цели, которую я ещё не вижу, но которая, по моему убеждению, уже недалека.
Я была оскорблена, умышленно оскорблена при свидетелях мисс Мильрой.
Прохаживаясь по обыкновению в самых немноголюдных местах и стараясь, не очень успешно, придумать, что предпринять, я вспомнила, что нужны перья и почтовая бумага, и пошла в город. Было бы благоразумнее послать в лавку за тем, что было мне нужно. Но мне надоели и я сама, и мои уединённые комнатки, и я пошла сама по той простой причине, что всё-таки это было какое-то дело.
Только я вошла в лавку и спросила, что мне нужно, как появилась ещё покупательница. Мы обе подняли глаза и тотчас узнали друг друга: мисс Мильрой.
За прилавком стояли женщина и мальчик, кроме продавца, который показывал мне вещи. Женщина вежливо обратилась к пришедшей покупательнице:
«Чем мы можем служить вам, мисс?»
Она прямо посмотрела мне в лицо и ответила:
«Ничем теперь. Я приду после, когда ваша лавка будет пуста».
Она ушла. Трое продавцов, находившихся в лавке, молча посмотрели на меня. Я со своей стороны молча заплатила за мои покупки и ушла. Не могу не сознаться, что в моём тревожном и расстроенном состоянии эта девчонка уязвила меня.