Армагеддон №3
Шрифт:
Во второй половине дня, прислушавшись к себе, он понял, что разговор об этом между Наталией Семеновной и Ямщиковым уже состоялся, но время еще есть. Почти в одиннадцать вечера, преодолевая внутреннюю неловкость и полностью отдавая отчет человеческой, суетной частью натуры, что лезет явно не в свое дело, Седой решительно вышел из купе и направился в хвост вагона к восьмому купе. Он приоткрыл дверь и спокойно встал в проходе, намереваясь никуда не выпускать Наталию Семеновну, с которой никаких дел иметь Ямщикову было никак нельзя.
Старухи в купе не было, на ее полке только лежали спицы с
— Вы куда-то собрались, Наталия Семеновна? — спросил он ее тихо, шагнув в купе и задвигая за собой дверь.
— А это не вашего ума дело, товарищ! Сидите в своем драгоценном первом купе и нюхайте свежий воздух! Я к вам не лезу! — резко ответила женщина, оборачиваясь к нему.
— Значит так. К Ямщикову ты не пойдешь, если живой остаться хочешь. Нельзя ему сейчас с тобою, — так же тихо прошипел ей Седой.
— Что вы такое говорите! Как вам не стыдно, в самом деле! — вспыхнула Наталия Семеновна.
— Про стыд ты оставь, бедным подашь! К нам за просто так в купе никто не садился, тут только сопоставить кто и зачем… Значит, после замужества ты ни разу столкнуться с Ямщиковым не удосужилась. А в самое ненужное время вдруг всплываешь, в обратную жизнь тянешь…
— Какую-то ахинею вы несете, товарищ! В тамбур выйти подышать нельзя! — почти игриво, но с некоторой настороженностью в голосе произнесла Наталия.
— Я тебя сейчас… Нет, иди! Иди, как хозяева твои задумали… Мне плевать. Только, если ты действительно от них, то ты должна знать и кто я! И про то, что я могу, ты тоже должна знать! Обещаю, удовольствия получишь в том тамбуре сейчас на все сто!
Седой стоял в проеме купе, не двигаясь, так и не снимая темных очков. Женщина вдруг поникла лицом и заплакала.
— А если вы знаете моих хозяев, вы должны понимать, что я ничего не могу, ничего! — сквозь рыдания произнесла Наталия Семеновна. — Вы хоть подумали, каково мне всем этим заниматься? Я говорила Вильгельму Бенедиктовичу, что не могу! Но даже не представляла, насколько это все тяжело морально… Ведь эта сука старая меня поедом ест! Со свету сживает! Вот какое дело ей, с кем я романы кручу? Как Гриша уходит, она до утра меня истязает! И деться некуда! "Как ты можешь сироту горькую обижать? Ведь сразу видно, что ты — такая, а Мариша — не такая! Мариша — детдомовская, а ты ее единственной опоры в жизни лишаешь! А знаешь, какая ты?" — довольно похоже передразнила Серафиму Ивановну Наталия.
— Кстати, что вы со старухой сделали? — вдруг испугался Седой нескрываемой ненависти, прозвучавшей в голосе Наталии Семеновны.
— Ничего особенного. Живой эта старая перхоть останется. Слабительного ей дала, чтобы так же в дверях не встала, — ответила Наталия. — Я эту поездку со слабоумной старушней до конца жизни как страшный сон буду вспоминать… То начинает орать, что я ночью ее пиво украла… А то возьмет вдруг и завоет, как на деревенских похоронах: "Ах, ты сиротинка моя горькая! Да каково твоей мамочке с небес глядеть, как над тобою всякие измываются!" Она ведь и называла меня по матерному… Мерзавка!
— Но вы в этом раскладе не зря выбраны ложью и обманом! Блядью! Чему вы удивляетесь? Старушка просто констатирует факт. Совсем не обязательно ей было по такому поводу диарею устраивать. Короче, дорогая Наталия Семеновна…Обещаю ничего с вами не предпринимать, если вы немедля соберете вещички и свалите на ближайшей остановке, — жестко, но вполне вежливо возразил ей Седой.
Утирая катившиеся по щекам слезы, женщина сухо сказала с какой-то обреченностью:
— Поздно… Все уже поздно. Вы даже не знаете, что вас ждет! С меня потребовали сесть к вам, увлечь Ямщикова и… неважно. Главное было увлечь его от той вашей странной девушки в купе. Ничего никогда не позволила бы себе с Гришей, зная, чем мой отказ может обернуться для меня… Когда он уехал в свою очередную командировку, он даже не предупредил меня, вряд ли у него было ко мне что-то серьезное. Потом была обычная жизнь, потом — разная ерунда… безработица, долги, болезнь детей… А потом мне вдруг повезло! Я прошла огромный конкурс на должность бухгалтера финансово-промышленной группы… Так что все уже поздно, господин, не знаю, как вас называть. Но главное, мне Вильгельм Бенедиктович сказал, что как-то проконтролирует меня именно этим тамбуром. Гриша должен побывать ночью в тамбуре, они это проверят. Если я сейчас с ним в тамбур не пойду, они убьют моих детей… Да и Гриша расстроится… — добавила она совершенно некстати.
— Раз Ямщиков должен быть в тамбуре, пускай будет! Но и с вами ему быть нельзя, при этом расстраивать его тоже нельзя, и хозяева ваши ничего не должны заподозрить дурного! — с горьким смешком произнес Седой. — Но у лжи в любом раскладе всегда есть возможность обмануть всех. Мой вам совет — обманите всех. У меня здесь другая роль, я такого не могу. А вам позволено.
— Так что мне делать-то? — растерянно спросила женщина, вытирая слезы.
— А я откуда знаю? — ответил Седой. — Я вам и так сказал куда больше, чем это позволено мне.
— Да как вы не понимаете, моей воли вообще в этом нет! Я как будто не живу вовсе! Когда же это закончится, не могу я уже больше! — Неужели вы не видите?.. — заплакала женщина.
— Не вижу, — зло оборвал ее Седой. И, резким движением срывая узкие черные очки, добавил: — У меня вообще глаз нету!
Вагон качнуло на повороте, от головы состава немедленно раздался пронзительный гудок, заглушивший отчаянный визг Наталии Семеновны…
Войдя в купе, Седой отрывисто бросил Флику, рыдавшему на смятой постели:
— Выйди из купе! Мне надо побыть одному!
Марина, всхлипывая, поднялась к выходу. Седой закрыл за ней двери и принюхался. В купе проводника приподнял голову с тугих пятнистых колец этот странный змей. Седой привык полагаться на его слух. Вопреки своим угрозам, отдававших мелким шантажом, змей, вроде бы, не положил с прибором на их рассыпавшийся на глазах тригон, время от времени оказывая Седому мелкие услуги.