Армагеддон No 3
Шрифт:
Сам-то как визжал! Думаешь, не помню?
– возмущенно сказала Марина Викторовна, останавливаясь на минуту посреди кассового зала.
– Да ладно, я же пошутил! Пошли за пивом!
– примирительно сказал Ямщиков, усмехаясь в усы.
* * *
Через три часа они стояли в сгущавшихся сумерках у запертого прицепного вагона. После пива стоять у вагона было куда ни шло. Без пива было бы гораздо хуже. Это поняла даже Марина. Два раза подходил бригадир состава, дергал за дверь вагона и матерился. Возле них так же мерзли на противном влажном ветру с мелким снегом еще человек семь.
Запыхавшийся проводник подбежал за пять минут до отправления. На шее у него висела какая-то шина, обмотанная несколькими шарфами и полотенцами.
Шина, как живая, вертелась на шее, норовя спуститься на талию, но поправить ее он не мог, руки у него были заняты двумя большими корзинами.
Он с трудом отпер дверь и, не проверяя билеты, загнал пассажиров в нетопленый стылый вагон. Ямщиков и Марина все осматривались, ожидая Седого. Он появился неожиданно, будто вырос сзади них из-под земли.
– Первое купе, - сказал он тихо. И Марина вздрогнула, услышав знакомый голос.
Седой теперь почему-то был в темных узких очках. В руках он держал огромный кожаный баул. Ямщиков с Мариной имели при себе целлофановые пакеты. Содержимое их пакетов не отличалось практичностью. После пива они решили захватить с собой в дорогу два уцененных журнала "Плейбой", шесть бутылок темного пива, несколько вакуумных упаковок ветчины "Застольной", колоду карт, бритвенные принадлежности, пачку гитарных струн, и по набору складных ножей и отверток.
Ловко вывалив все это из пакетов на стол, Седой сразу отложил в сторону лишь эти наборы, бритву и гитарные струны, как вещи, представлявшие интерес. Марина и Ямщиков сидели в полутьме напротив него. Они все думали, в чем же они тут прокололись, ожидая начальственного разноса.
– Бабы, пиво, солонина, карты!
– сквозь зубы вполголоса рыкнул на них Седой.
– Один уже доигрался! Честь офицера продул! С тобой, Флик, разговор будет после! Особый разговор! Грег, пиво отнесешь проводнику! Немедленно!
Флик, журналы выкини в мусорный бак у туалета! Живо, свиньи!
Подобревший после пива Петрович до проверки билетов еще в санитарной зоне открыл туалет, затопил титан, включил электричество. Впрочем, электричество он включил еще до пива, установив напротив Кирюши захваченный из дому обогреватель. Кирюша высунул голову из-под пухового платка и с грустью посмотрел на Петровича. Он телепатически послал ему в голову одну мысль, на которую Петрович тут же возразил: "Если поедем не через Москву, значит, Кирилл, так тому и быть. Ну, кто тебя в Москве на ремешки пустит? Что ты, в самом деле? Ты опять будешь священным змеем, обещаю! Только, как тебе и положено, во дворце жить будешь, или даже в храме, а не в хрущевке, блин! Да не смотри ты так на меня! Мне ведь и самому это серпом по всем гениталиям! У моей Наталии такие гениталии! Ну, чо ты, в натуре, как в комендатуре?"
И все-таки Кирюша грустил. Петрович это чувствовал. Поэтому он дал немного Кирюше полакать пива. Вначале Кирюша отпрянул от блюдечка, но, распробовав, выпил поллитра. Он послал Петровичу в голову мысль, что никакой дворец ему на хрен не нужен, что он, бля, еще так всех сделает, что сами они все пойдут на ремешки. Петрович понял, что у Кирюши поднялось настроение, и, с новыми силами, побежал отбирать билеты.
"Посему,- живу Я, говорит Господь Бог, - за что ты осквернил святилище Мое всеми мерзостями твоими и всеми гнусностями твоими, Я умалю тебя и не пожалеет Око Мое, и Я не помилую тебя", - процитировал им Седой, выслушав обстоятельный доклад Марины.
– Надо искать Око Бога. Глаз - это Око, - повторил он.
– Сейчас всем спать. Эти двое где-то рядом, я их чую. Боюсь, что и вагон именно они нам до самого места устроили. Поэтому дежурить будем каждую ночь. Я сегодня никак не могу, как говорится, извините, я играл в "Зените". Поэтому начнет Ямщиков. Утром я его сменю.
Седой раскрыл баул, выдал большую мужскую майку Марине. Почему-то они с Ямщиковым совсем не подумали на вокзале ни о тапочках, ни о мыле. Вот идиоты, действительно.
Марина с Ямщиковым вдумчиво нарисовали пентаграммы святой водой, также прихваченной Седым, хотя сам Седой к воде относился с явным пренебрежением, предпочитая мелок. Они выложили гвозди и пергаменты, каждый приготовил себе удобную удавку из набора гитарных струн, выбрал нож. Марина сложила все по подушку под сочувственным взглядом Ямщикова, легла и тут же провалилась в сон.
– Слушай, Грег, - тихо сказал Седой.
– Ты с ним поаккуратней как-то.
Психика-то теперь у него женская налицо. А ты, сколько пива в него влил на вокзале?
– Да не помню я уже...
– растерянно сказал Ямщиков.
– Мы из-за твоих шуточек без факельщика можем остаться, - укоризненно прошептал Седой.
– Не забыл, что Флик - наши глаза впотьмах! Придурок!
Короче, всех, кто сюда не вопрется, надо выслушать и прокачать, понял?
Понял он! Кивает еще пустой головой! Сторожи!
Всю ночь колеса стучали по поющим рельсам: "Мегид-до, Мегид-до, Мегид-до-до-дон", разгоняя сон. Светили желтыми глазами полустанки, и веселой беспутной спутницей за вагоном бежала полная Луна.
Потом вагон надолго остановился где-то и почти до утра стоял в полной тишине. Только вдали слышались редкие гудки маневрирующих составов и усталый женский голос диспетчера из динамиков. Но вот подошла какая-то бригада мужиков, матерясь, они подкатили вагон к другому составу. Вагон вздрогнул всем телом один раз, потом другой, потом что-то взвизгнуло под ним, будто между колес пробежала металлическая кошка, и вновь колеса запели свою боевую песню.
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
– Но с женщиной моей жизни я познакомился на кладбище! Я тогда у друга там жил. В склепе одного цыганского барона, отравленного любимой женщиной, татаркой по национальности... Да... Люба, Любонька, Любовь! Хорошо я там жил, не жаловался. Так правильно, лето же было! Или весна? А тут вдруг пришла она, Любовь. Любовь Васильевна Кочкина. Папа у нее умер, а мужа у нее никогда не было. Они своего папу с мамой-пенсионеркой хороняли.