Армагеддон No 3
Шрифт:
– На крови говоришь? И чо ты еще видишь, огрызок?
– угрожающе спросил его Ямщиков, поигрывая свинчаткой в огромном кулаке.
– У меня глаз острый! Я белку в глаз стрелял, когда молодой был, как ты!
Я и сейчас все визу! Вон у нас Колька был ветеринар, хоросий был ветеринар, а потом, когда свободу дали, он ресил, сто он не ветеринар, а Всевидяссее Око Бога! Вот как! А сто ты за Око, если ты погоду не видис?
Если ты не видис, что пурга будет, а? Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! снова затянул он свою песню. В отличие от Ямщикова, ей эта песня почему-то даже нравилась.
– Ты бы заткнулся,
– кивнул на нее Ямщиков.
– А говорис, не муз! Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о-сый муз!
– с понятием поддакнул старик.
Ямщиков презрительно сплюнул, взял пачку сигарет со столика и вышел из купе. Седого тоже почему-то не было на его полке. Напротив прикидывающейся спящей Марины сидел веселый диковинного вида человек в поношенном треухе, валенках и пиджаке с орденом Героя Социалистического труда. Лицо у него было коричневым, изборожденным морщинами и оспинами, но светилось полным довольством собою и жизнью.
– Молодуска! Вставай! Ай, какая ты красивая, молодуска! Как Любовь Орлова!
– сказал он Марине.
– Да какая я красивая...
– с непонятной тоской произнесла Марина. Не было в ней с утра никакого куража, чтобы воспринимать шуточки постороннего узкоглазого дедушки.
– Говорю красивая, знащит, красивая! Я столько баб видал! Всяких! мечтательно протянул дедок.
– Где это ты баб-то видал, кроме своих этих... Для вас, после ваших баб, все красивые будут, - раздраженно сказала Марина. Сказала и почувствовала, что именно так бы одернул разошедшегося старикана Флик. Марина бы так все-таки не сказала.
– Ай-я! Совсем дура баба! А сибко хоросая, сибко! Да я при старой власти два раза от Щукотского автономного округа в Верховный совет избирался!
Там, знаес, какие бабы были! Терехова Валя со мной фотку делала! Да-а...
Армянки какие были! Ай-я! Вращихи-зенщины!
– Да что ты понимаешь, - понуро произнесла Марина.
– Все понимаю! Все! К вам наросно сел. Меня ведь узе просили против вас посаманить. Камлаю я хоросо! Ай-я! Много денег давали, ясик водки давали!
А я на вас ресил посмотреть! Хы-хы! Думаес, прямого вагона нет до Сыктывкара? Ни хераськи! Хы-хы! Я за вас ресил камлать, хотя от вас и спасибо не будет. Плохой с вас баксис! Если твой муз не побьет, так вот мне и спасибо будет, - захихикал старичок.
– Он мне не муж, - сказала Марина.
– Правильно, он зе тебя есе не видит! Ты сама себя есе совсем не видис, девка! Ни чо, кто на свету не разберется, тот в чуме впотьмах насарит!
Хы-хы!
– продолжал ехидничать северный дедок.
Марина вдруг вспомнила слова Седого о том, что от каждого попутчика они должны для себя что-то узнать. А мысли все сворачивались на очень важную лично для нее тему о внешности, можно сказать, болезненную тематику, но, взяв себя в руки, она спросила: "Ты чо там про какого-то Кольку-ветеринара нес, старый?"
– А-а! Проснулась молодуска! А этот твой, не муз, дурак он, видно!
Слусать не любит старых людей. Ехайте дальсе, там к горе приедете, чо-то будет там у вас, я камлать буду, но иногда ведь ни хераськи дазе с камланием не выходит... Колька нас секту собрал, камлают оне тама, молятся по-своему. Видис, когда люди вокруг собираются, камлание лутсе идет. Сила их дус помогает дальсе забираться. Вот и Колька, видно, это знает. Большой якут Колька! Сильный якут! А сюкся завсегда сильнее! Но у нас все сильные сюкси давно спилися, а якуты у-у! Сколько не пьют, только сильнее становятся! У него пятно родимое мезду бровей с роздения. Там ведь, в самом деле, есе один глаз раскрыться мозет. Но только, если в Кольку войдет сто-нибудь. А в него мозет. Мозет войти. В старое время в него столько водки входило, сто даже насы знатные оленеводы поразались. Вы к Кольке едете! Тосьно! Много, много народа там против вас камлает! Ладно, щас злой щеловек придет, обратно лозись, одеялом накройся, молодуска!
Марина тоже уже почувствовала что-то нехорошее, надвигавшееся на нее из вагонного прохода снаружи хлипкой двери. Только она успела накрыться одеялом с головой, как дверь осторожно отъехала в сторону, и в проеме показался кто-то, на кого смотреть ей никак не надо бы. Особенно сейчас, когда из-за этого старого хрыча ей так захотелось быть молодой и красивой.
Она с силой зажмурилась, ожидая удара.
– Ай-я-яй-я-я!
– пропел чукча.
– Заткнисссь, старый!
– прошипел кто-то над самым ухом Марины. Уйди-и-и...
– Свидетель я, однако! Хросая баба лезыт, а к ней музик лезет! Цузой музик, однако! Ай-я-я! Нехоросо! С утра лезет! Плохой музик! Неправильный!
Ой-ой-ой! Дусат! Меня дусат! А-а-а!
– Заткнись, никто тебя не душит! Молчи-и-и только!
– сдавленно гудел чужой мужик, продвигаясь к ее горлу.
– И-и-и-и-ой!
– упрямо тянул чукча какой-то странный мотив. И Марина почувствовала, что в этом горловом пении старика сейчас все ее спасение.
Она резко откинула одеяло и рванусь головой вперед прямо в лапы этого мужика, метя ему в живот. Ее ухватили за волосы, но, с невыносимой болью выдирая целые пряди, она все же смогла хорошо приложить его в солнечное сплетение. Дверь купе отъехала за прогнувшейся спиной противника, и они вывалились в коридор, прямо под ноги колдовавшему над топкой титана Петровичу.
– Опять это первое купе!
– произнес он обречено.
– Что же вы товарищ свое купе перепутали опять? Ночью два раза не туда ломились! Что же это, а? И вроде пассажирка-то так себе, никудышная! Вон, в седьмом купе, какие две девушки едут! Веселые, ласковые! Всех на водку приглашают возле туалета! К нефтяникам, видно, едут, в Тюмень! Так пользовались бы случаем!
Только хахаль ее, срамной покурить вышел, так вас, блин, ни чо ведь не смущает! Человек старый напротив сидит, так вам и он не помеха! Прикройся, курва! Шаришься тут по вагону голая, а потом удивляешься, что на тебя мужики кидаются! Давайте, расползайтесь по полкам, говнюки! А ты, дед, куды смотришь?
Марина и сар действительно расползались друг от друга на четвереньках.
Сар пятился по коридору задом к пятому купе. В дверях тамбура показался Ямщиков. Он побагровел и с шумом выдохнул воздух. Сразу запахло дешевым табаком.
– Слушай, Гриш! Только не надо этого, а?
– встревожено сказал ему Петрович.
– Сама ведь телка твоя виновата! Прикажи ты ей одеться, ей Богу!
Дрыхнет до одиннадцати, ползает по полу с мужиками тут... Как работать в такой обстановке, Григорий?
– спросил Петрович с огорчением на лице, пряча в карман протянутые Ямщиковым деньги.