Армагеддон No 3
Шрифт:
Мать с отчаянием вздыхала, гладя восковые пальчики дочери. И Марина видела другим зрением место черной стрелы сара над правым ухом девочки.
Стрелы, которую ни в коем случае было обламывать нельзя. Господи, что же это за коновалы работают нынче в детских онкологических центрах? Ведь даже в их кирасирском полку ветеринар мог раньше безошибочно разглядеть черную метку в ляжке захромавшей лошади... Они считают, что знают о мире все, не видя даже сотой доли вокруг себя... Слепые... Сеют в слепоте своей зло, не ведая, что творят.
Лысая девочка изредка глядела на мать, взгляд которой полностью затуманился. Она тихо рассказывала
У них там такие дружные были ребята! Господи, как же они любили друг друга! Как поддерживали друг друга перед... перед смертью...
Денег на гостиницу не было, а с вокзала выгоняли. Это понятно, все милиционеры почему-то по ее лицу думали, что она террористка, пакеты проверяли, апельсины даже проверяли. А ехать к двоюродной сестре в Коломну было неловко. У той своих заморочек с мужем хватало. Но один раз очень захотелось спать, поэтому она поехала к сестре, а на следующий день к обходу заведующей не успела. И заведующая отделением сама все Леночке сказала, без нее. Понятно, им надо было место Леночкино освобождать.
Понятно, мест нынче не хватает. А ту, новую девочку, может быть, еще и спасут. Только не надо было бы Леночке в лицо такое говорить. Она сама бы что-то придумала... Что-нибудь...
От елоховской церкви открыли у них в центре молельню. Они тоже туда ходили с Леночкой. Да лучше бы не заходили! Молодые родители привели туда трехлетнюю девочку. Лысую, конечно. Батюшка спрашивает: "Как тебя зовут, девочка?" А младенчик серьезно так отвечает: "Елизавета!" За что же детям-то такое? Леночка говорит: "Мама! Я-то хоть еще пожила!" Это она-то пожила! Это же прямо война какая-то! Только денег воевать совсем нет. Вот и квартиру пришлось заложить. В августе надо деньги отдавать, но с работы пришлось уволиться, так что...
– Мама! Где же ты жить будешь?
– с болью в голосе спросила ее дочь.
– А зачем мне где-то жить?
– шепотом, сквозь прорвавшиеся слезы, вскинулась на нее мать.
– Зачем мне без тебя жить? Тебе фрукты нужны! А ты не ешь ничего! Кушай, раз тебе тетя яблоко подает! Ради меня кушай!
Марина достала два больших апельсина и дала женщине, та негнущимися пальцами стала чистить тугую кожуру, подсовывая освобожденные дольки давившейся яблоком и слезами дочери.
Первой поняла, что он задумал, Марина. Она сразу поняла, что с Седым что-то не так. Ничем особенным привратники от людей не отличались. Но, раз уж им предстояло противостоять сарам, обладавшими возможностями, далеко выходившими за пределы человеческих, каждому из них, от щедрот Господних, все же выделялось одно чудо. Да, в принципе, ничего особенного. Чудо как чудо. Говорят же: "Чудом остался жив!" Вот примерно такое чудо, о котором сразу же забываешь, как только понимаешь, что будешь жить дальше, и было у каждого из них в запасе на самый худой случай. Но, согласитесь, это все-таки лучше, чем совсем ничего.
А теперь Седой, глаз которого она так и не могла рассмотреть из-за очков, что-то явно делал с собою, такое. Купе наполнялось никому, кроме нее, не видными фиолетовыми искорками. Они сыпали с полки Седого прямо на мать, которая нежно обняла задремавшую дочку в сбившемся на бок платочке с развеселым детским узором. Марина подумала, что если бы у нее были дети, она бы тоже выбрала для их одежды такой узор с мишками и зайчиками на пушистых розовых облаках. Странные мысли приходили ей в последнее время.
Странные.
Седой полностью ушел в себя, а его руки мелко подрагивали, выдавая сильное напряжение. Повинуясь его усилиям, поезд начал притормаживать, хотя приближение населенного пункта, разъезда или полустанка визуально за стеклом не обнаруживалось.
– Вам пора, - сказал Седой пассажиркам, через силу разлепив пересохшие губы.
– Куда?
– растерянно спросила мать, прижимая к себе дочь.
– Туда!
– кивнул Седой за окно вагона.
Женщина в окно не смотрела. Она напряженно глядела только на свое отражение в черных очках Седого. В ней билась какая-то мысль, которую она с отчаянием выдохнула: "Вместе?"
– Да, - спокойно подтвердил Седой.
Женщина впервые посмотрела в окно остановившегося состава. За окном буйствовало тропическое лето. Ветер теребил длинные пальмовые ветви, и даже сквозь задраенные рамы купе наполнилось ароматом каких-то ярких цветов, что огромными кустами росли среди причудливых щеток кактусов. Мимо самого стекла, радостно чирикая, пролетели друг за другом две яркие птички, а буквально в десяти шагах шелестело белой галькой неправдоподобно бирюзовое море...
У лысой девочки заблестели глаза и порозовели щеки. Она немедленно потянула мать к выходу. А та застыла, в растерянности глядя за окно, и все не решалась выйти.
– Вам пора, - мягко повторил Седой.
– Это чудо?
– шепотом спросила женщина.
– Чудо, - подтвердил Седой.
Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.
Только мать и дочь спустились на каменистую почву, покрытую золотистым песком, как поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу, расстегивая кофту, она кинулась к морю.
Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с соседней пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.
Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках...
КИРЮШИН ВЫБОР
Какое там расписание у прицепного вагона! Хрен с морковкой, а не расписание. Днем вагон стоял где-то на никому не известных станциях третьего сорта, на самых дальних путях. Никто к нему хомячков не нес. Да в таких дырах безымянных и хомячков-то, наверно, отродясь не было. До станционного буфета Петровичу приходилось нести Кирюшу на себе. За ним подтягивались и пассажиры. В вагон-ресторан теперь можно было попасть только поздно вечером или рано утром. С Петровичем им было спокойнее, они полагали, что уж без него-то вагон точно не уйдет. Поэтому никто ему уже за Кирюшу не пенял, хотя покопаться в головах этот змееныш успел у каждого.