Арманс
Шрифт:
ГЛАВА V
Her glossy hair was cluster'd o'er a brow
Bright with intelligence, and fair and smooth;
Her eyebrow's shape was like the aerial bow,
Her cheek all purple with the beam of youth,
Mounting, of times, to a transparent glow,
As if her veins ran lightning...
«Как доказать мадмуазель Зоиловой — но доказать делом, а не пустыми фразами, — что приятная надежда увидеть моего отца в четыре раза более богатым, чем сейчас, не окончательно вскружила мне голову?» Целые сутки Октав только и делал, что решал этот вопрос. Впервые в жизни он был захвачен чем-то исходящим не от рассудка.
29
Уже много лет Октав всегда отдавал себе отчет во всех своих чувствах и умел подчинить их тому, что находил разумным. Но теперь, ожидая встречи с м-ль Зоиловой, он проявлял такое нетерпение, на какое способен только двадцатилетний юноша. Ни секунды не сомневаясь в возможности поговорить наедине с девушкой, которую часто видел по два раза в день, он затруднялся только в выборе наиболее убедительных слов. «Ведь не могу же я, — размышлял Октав, — за одни сутки совершить поступок, достоверно доказывающий, что я выше тех мелких чувств, за которые она в глубине души меня осуждает. Поэтому я вправе сперва оправдаться на словах». И он действительно перебрал в уме немало слов, но одни казались ему слишком напыщенными, другие — слишком легковесными, чтобы опровергнуть столь серьезное обвинение. Октав так и не решил, что он скажет м-ль Зоиловой, но тут пробило одиннадцать часов, и он одним из первых явился в особняк Бонниве. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что хотя м-ль Зоилова несколько раз заговаривала с ним как будто самым обычным тоном, однако она не давала ему никакой возможности сказать ей хотя бы слово с глазу на глаз. Октав был сильно задет; вечер промелькнул с быстротой молнии.
На другой день его снова постигла неудача. Дни шли за днями, а ему по-прежнему не представлялось случая объясниться с Арманс. Он все время надеялся, что улучит минуту и скажет такие убедительные слова, которые обелят его честь, но надежда его не сбывалась, и при этом поведение м-ль Зоиловой оставалось как нельзя более непринужденным. Октав терял уважение и дружбу единственного существа, казавшегося ему достойным уважения и дружбы, терял потому, что ему приписывали чувства, прямо противоположные тем, которые он испытывал на деле. С одной стороны, все это было очень лестно, с другой — совершенно выводило его из себя. Октав только об этом и думал: ему потребовалось несколько дней, чтобы привыкнуть к новому положению. Он, прежде такой немногословный, теперь, сам того не замечая, много говорил, если только его могла услышать Арманс. Он нисколько не смущался тем, что речь его бывала порой неясна или сбивчива. К какой бы блестящей или влиятельной женщине ни обращался Октав, в действительности он говорил всегда с м-ль Зоиловой или для нее.
Это подлинное душевное смятение отвлекло его от черной меланхолии, излечило от привычки постоянно взвешивать счастье, которое выпадало ему на долю. Октав терял единственного своего друга, ему незаслуженно, как он считал, отказывали в уважении, но, хотя он и очень терзался, жизнь уже не внушала ему прежнего нестерпимого отвращения. Он говорил себе: «Кто на свете избежал клеветы? Чем суровее обращаются со мной сейчас, тем усерднее будут заглаживать несправедливость, когда наконец обнаружится истина».
Октав видел препятствия, стоявшие на его пути к счастью, но он видел также и счастье, или, вернее, конец тревоге, которая овладела всем его существом. Жизнь приобрела новую цель, он страстно хотел вновь завоевать расположение кузины, а это было нелегкой задачей. У Арманс был необычный характер. Она родилась на окраине России, неподалеку от кавказской границы, в Севастополе, где ее отец командовал полком. Под чарующей мягкостью м-ль Зоиловой скрывалась твердая воля, достойная того сурового края, где протекало ее детство. Ее мать, близкая родственница г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер, находясь в Митаве при дворе Людовика XVIII [30] , вышла замуж за русского полковника. Г-н Зоилов принадлежал к одному из знатнейших русских семейств, но его дед и отец имели несчастье связать свою судьбу с судьбою фаворитов, затем сосланных в Сибирь, и родовое их состояние быстро уменьшилось.
30
...находясь в Митаве при дворе Людовика XVIII— Во время французской революции брат Людовика XVI, принявший после смерти дофина титул короля под именем Людовика XVIII, проживал в изгнании в Митаве. Он занял французский престол только в 1814 году.
Мать Арманс умерла в 1811 году. Вскоре в сражении при Монмирайле [31] был убит и ее отец, генерал Зоилов. Г-жа де Бонниве, узнав, что у нее есть родственница, которая прозябает где-то в глухом русском городке, имея за душой лишь ренту в сто луидоров, немедленно выписала ее во Францию. Она называла Арманс своей племянницей и рассчитывала выдать ее замуж при некоторой денежной помощи двора: прадед Арманс по материнской
31
Вскоре в сражении при Монмирайле...— Сражение при Монмирайле происходило 11 февраля 1814 года между французскими и коалиционными войсками. Это была одна из последних побед Наполеона.
32
Голубая лента— орден Св. Духа, один из высших орденов при старом режиме и Реставрации.
Благодаря удивительному своему характеру, в особенности же благодаря пленительному выражению синих глаз, Арманс пользовалась благосклонностью всех сколько-нибудь примечательных женщин, посещавших салон г-жи де Бонниве. Но было у нее и немало врагов. Напрасно старалась маркиза внушить девушке, что она должна оказывать внимание даже тем людям, которые ей неприятны: было слишком очевидно, что, разговаривая с ними, она думает о другом. Правда, Арманс не пришло бы в голову осуждать мелкие ужимки и уловки в поведении и разговоре других женщин; возможно, она не стала бы сознательно запрещать их и самой себе, но случись ей сделать или сказать что-либо подобное, она потом долго краснела бы при одной мысли об этом. С самого детства она страдала из-за малейшей своей провинности и сурово корила себя потом. Она научилась судить себя не столько по впечатлению, произведенному ее поступками на других, сколько по чувствам, которые испытывала в ту минуту и воспоминание о которых могло бы отравить ей жизнь.
Было что-то азиатское и в чертах ее лица и в мягком, беззаботном характере, сохранившем, несмотря на возраст Арманс, какое-то детское простодушие. Ничто в ней как будто не говорило о высоком чувстве собственного достоинства, обязательном для каждой женщины, и все же она была словно окутана очарованием изящества и обаятельной сдержанности. Нисколько не стараясь выделиться, ежеминутно упуская случаи понравиться собеседнику, Арманс, однако, привлекала всеобщее внимание. Было очевидно, что она не позволяет себе множества вещей, узаконенных обычаем и допускаемых самыми достойными женщинами. Словом, если бы не молодость и удивительная мягкость м-ль Зоиловой, враги, несомненно, обвинили бы ее в ханжестве.
Воспитание, полученное Арманс в России, и сравнительно недавний приезд во Францию также служили объяснением тех небольших странностей, которые недоброжелательный глаз мог подметить в ее манере воспринимать различные события и даже в ее поведении.
Октав много времени проводил с женщинами, которым был не по вкусу своеобразный характер его кузины. Приятельницы г-жи де Бонниве не могли простить Арманс благосклонности, которую явно проявляла к ней маркиза, столь влиятельная в светском обществе. Их пугала неколебимая прямота м-ль Зоиловой. Так как нападать на поведение молоденькой девушки дело нелегкое, они стали нападать на ее внешность. Октав первый находил, что его юная кузина могла бы быть куда более хорошенькой. Ее красоту я не побоялся бы назвать чисто русской, ибо в ней сочетались черты, которые, с одной стороны, говорили о полном простодушии и способности к беззаветной преданности, каких уже не сыскать у слишком цивилизованных народов, а с другой, надо признаться, являли странную смесь истинно черкесской красоты с некоторыми особенностями немецкого типа, притом слишком рано проявившимися. В этом исполненном глубокой серьезности лице не было ничего заурядного, но даже и в минуты спокойствия оно отличалось такой выразительностью, которая никак не соответствовала французскому идеалу девичьей красоты.
Если о недостатках человека говорят его недоброжелатели, то в глазах людей великодушных эти недостатки быстро становятся достоинствами. Когда враждебность приятельниц г-жи де Бонниве снисходила до проявления открытой ревности к скромному, непритязательному существованию Арманс, они поднимали на смех ее слишком выпуклый лоб и резкие черты лица.
Единственное, что действительно давало недругам Арманс повод для критики, было несколько необычное выражение ее глаз, появлявшееся в те минуты, когда она была чем-нибудь увлечена. Этот пристальный, сосредоточенный взгляд был полон глубокого внимания; в нем, конечно, не содержалось ничего, что могло бы покоробить самого требовательного человека: ни кокетства, ни вызова, — но все же нельзя было отрицать его необычность, а следовательно, и неуместность у столь юного существа. Когда приятельницы г-жи де Бонниве знали, что на них смотрят, они принимались шушукаться об Арманс и передразнивать ее, но эти низменные души не могли передать того, чего не были способны увидеть. Г-жа де Маливер, выведенная из терпения их злоязычной болтовней, сказала им однажды, что два ангела, изгнанные на землю и принужденные скрываться под смертной оболочкой, узнали бы друг друга по такому взгляду.