Арманс
Шрифт:
Разговор велся в серьезном, спокойном тоне, но всех искренне волновал. Чувства не страшились открыто проявлять себя. Правда, речь шла о вещах, прямо никого не касавшихся, но божественное очарование чистосердечия ощущали все. В это время они заметили, что к ним навстречу идет группа гуляющих, среди которых царила блестящая графиня де Г. Она заявила г-же де Бонниве, что пришла на кладбище искать вдохновения.
При этих словах наши друзья с трудом сдержали улыбки: никогда еще банальность и напыщенность не казались им такими безвкусными. Г-жа де Г., подобно всем, кто во Франции отравлен пошлостью, выражалась чрезвычайно выспренне, стараясь таким способом произвести впечатление; поэтому люди, в чей разговор она вторглась, стали облекать свои чувства в особенно сдержанные слова — не из лицемерия, а из бессознательной стыдливости, непонятной людям заурядным, пусть даже и неглупым.
Сперва Арманс и Октав принимали участие в общем разговоре, но так как аллея была очень узка, они вскоре отстали.
— Вы себя плохо чувствовали позавчера, — начал Октав. — Ваша подруга Мери вышла от вас такая встревоженная, что я стал серьезно опасаться за ваше здоровье.
— Я вовсе не была больна, — с несколько наигранной непринужденностью ответила Арманс. — Но интерес ко мне, которым я обязана нашей старинной дружбе, велит мне, выражаясь языком г-жи де Г., поделиться с вами моими маленькими огорчениями. Дело в том, что с некоторых пор ведутся переговоры о моем браке. Позавчера мне уже казалось, что они зашли в тупик, поэтому я и была немного взволнована в саду. Но прошу вас хранить это в тайне, — испуганно добавила она, заметив, что г-жа де Бонниве как будто собирается присоединиться к ним. — Я твердо верю, что вы никому не проговоритесь, даже вашей матушке и в особенности моей тете.
Эта просьба очень удивила Октава. Г-жа де Бонниве снова прошла вперед.
— Можно мне задать вам один вопрос? — сказал Октав. — Это брак только по расчету?
Арманс, прелестно разрумянившаяся от ходьбы и свежего воздуха, внезапно побледнела. Обдумывая накануне свой героический план, она совсем не приготовилась к такому простому вопросу. Октав понял, что совершил бестактность, и попытался шуткой замять разговор, но Арманс, преодолев смущение, ответила:
— Надеюсь, что тот, за кого меня прочат, сумеет так же заслужить вашу дружбу, как заслужил мою. Но не будем больше говорить о том, что, быть может, и не сбудется.
Немного спустя все сели в коляску. Октав, не зная, что ему еще сказать, сошел у театра Жимназ.
ГЛАВА IX
Да будет мир с тобой, убогий кров,
Что сам хранит себя!
Накануне этой прогулки Арманс провела такой ужасный день, что слабое представление о нем можно составить, лишь вообразив, как проводит день малодушный человек, которому предстоит опасная хирургическая операция. К вечеру ей пришла в голову следующая мысль: «Я достаточно дружна с Октавом, чтобы сказать ему, будто один старинный друг моей семьи задумал на мне жениться. Если, увидев меня плачущей, он и заподозрил что-нибудь, то, выслушав мое признание, снова начнет меня уважать. Узнав о предполагаемом замужестве и связанных с ним тревогах, он припишет мои слезы какому-нибудь слишком откровенному намеку на мое зависимое положение. Если даже он немножко любит меня, то — увы! — сразу излечится. Зато мне можно будет дружить с ним и не придется уйти в монастырь, где я уже никогда, ни разу в жизни не увижу его».
В последующие дни Арманс поняла, что Октав старается угадать, кто ее избранник. «Он должен думать, что знает, о ком идет речь, — повторяла она себе, вздыхая. — Таков уж мой жестокий жребий. Только при этом условии могу я встречаться с ним».
Она решила остановиться на бароне де Риссе, личности героической, бывшем вожде вандейцев, который довольно часто посещал салон г-жи де Бонниве и, по-видимому, с одной лишь целью: весь вечер молчать.
На следующий день Арманс заговорила с бароном о мемуарах г-жи де Ларошжаклен [43] : она знала, что он завидует их автору. Действительно, де Риссе говорил о них очень плохо и очень длинно. «Вероятно, мадмуазель Зоилова влюблена в одного из племянников барона, — решил Октав. — Вряд ли подвиги старого генерала заставили ее позабыть, что ему пятьдесят пять лет!» Но тщетно старался Октав вовлечь в беседу неразговорчивого барона: сделавшись предметом столь необычного для себя внимания, тот стал еще молчаливее и подозрительнее.
43
Г-жа де Ларошжаклен— вдова одного из предводителей контрреволюционных восстаний в Вандее, северной провинции Франции. Вандейцы — участники этих восстаний — были в большом почете в реакционных кругах эпохи Реставрации. Мемуары г-жи де Ларошжаклен вышли в свет в 1815 году.
Не знаю, какой слишком льстивый комплимент со стороны мамаши, имевшей дочерей на выданье, разбередил мизантропию Октава, но он заявил своей кузине, расхваливавшей этих дочерей, что тут оказалась бы бессильной даже и более красноречивая защитница, так как он, слава богу, дал себе слово не отдавать предпочтения ни одной женщине, пока ему не исполнится двадцать шесть лет. Эти неожиданные слова поразили Арманс до глубины души: никогда в жизни она не испытывала подобного счастья. С тех пор как положение Октава изменилось, он раз десять говорил в ее присутствии, что, лишь достигнув этого возраста, начнет подумывать о женитьбе. Арманс поняла, что совсем забыла о многократных заявлениях кузена, иначе сейчас она не была бы так изумлена.
Эта минута счастья была упоительна. Накануне, тяжко страдая, как страдают все, кому приходится приносить великую жертву во имя долга, Арманс ни разу не вспомнила об этом чудесном источнике утешения. Из-за такой забывчивости ее не раз обвиняли в недостатке ума те светские люди, которые настолько хладнокровны, что все всегда замечают. Октаву исполнилось пока лишь двадцать лет, значит, еще целых шесть лет Арманс могла оставаться его лучшим другом среди женщин и не испытывать при этом угрызений совести. «Как знать, — твердила она себе, — может быть, мне посчастливится и я умру до его женитьбы».
Для Октава началась новая жизнь. Видя полное доверие Арманс, он советовался с нею обо всех своих делах, даже самых незначительных. Почти каждый вечер ему удавалось поговорить с ней наедине. С восторгом Октав убедился, что, каких бы ничтожных событий он ни касался в разговоре, Арманс никогда не находила их скучными. Чтобы окончательно победить его недоверчивость, девушка тоже начала рассказывать ему о своих горестях, и между ними установилась довольно необычная дружеская близость.
Самая счастливая любовь не обходится без бурь. Можно даже сказать, что страдания питают ее не меньше, чем радости. Но никакие бури и тревоги не возмущали дружбы Октава и Арманс. Молодой человек понимал, что не имеет никаких прав на кузину и потому ни на что не смеет жаловаться.
Нисколько не преувеличивая серьезности своих отношений, они, со свойственной им обоим щепетильностью, никогда о них не говорили; даже слово «дружба» не было произнесено ими с того самого мгновения, как Арманс у гробницы Абеляра сказала Октаву о своем предстоящем замужестве. Постоянно встречаясь, они тем не менее редко оставались с глазу на глаз, поэтому им так много хотелось узнать друг о друге и так много и быстро сообщить, что для ложной щепетильности в их беседе не оставалось места.
Нужно признаться, что Октаву при всем желании не на что было жаловаться. Арманс относилась к нему так, как только может относиться женщина, чье сердце полно самой пылкой, самой нежной, самой чистой любовью. Но эта любовь не сулила ей иной надежды, кроме надежды на смерть, поэтому в речах девушки звучала божественная покорность судьбе, отвечавшая взглядам самого Октава.
Кроткая дружба Арманс дарила Октава таким спокойным и незамутненным счастьем, что он даже стал надеяться на улучшение своего характера.
С тех пор, как он помирился с кузиной, у него ни разу не было приступов отчаяния, подобных тому, во время которого он пожалел, что не был раздавлен колесами кареты, свернувшей на улицу Бурбон. Он как-то сказал г-же де Маливер:
— Знаешь, я начинаю думать, что больше никогда не поддамся слепой ярости, которая заставляла тебя бояться за мой рассудок.