Арманс
Шрифт:
Из всего этого явствует, что с помощью одних только красноречивых слов оправдаться в серьезном проступке перед девушкой столь твердых убеждений и прямого характера было делом нелегким. Для этого Октав должен был бы обладать хладнокровием и самоуверенностью зрелого человека.
Когда Арманс, сама того не желая, случайным словом давала понять, что больше не считает Октава своим другом, сердце его сжималось, и он на четверть часа терял дар речи. Он не умел находить в брошенной ему фразе предлог для ответа и завоевания утерянных прав. Порою он пытался что-то возразить, но всегда с опозданием. Все же в его ответах было нечто глубоко прочувствованное. Тщетно пытаясь опровергнуть невысказанное обвинение Арманс, Октав невольно показывал, до чего он им уязвлен, а это, возможно, было самым верным способом добиться прощения.
С тех пор, как широкие круги общества узнали, что
— Я знаю, дорогой кузен, — сказала она, — как вы несправедливы к этому очаровательному театру, единственному, где я не скучаю.
— Виноват, кругом виноват, — ответил Октав. — Писатели правы, и их остроты вовсе не грубы. Но мое раскаяние отнюдь не означает, что я хочу выпросить у вас место в ложе. Признаюсь, я не создан ни для светского общества, ни для этих комедий, которые, надо думать, являются его приятными копиями.
Мизантропический тон в устах такого красивого молодого человека весьма рассмешил двух внучек герцогини, и они весь вечер потешались над Октавом, что не помешало им на другой день держаться с ним безукоризненно просто. Он заметил эту перемену и пожал плечами.
Удивленный успехом и еще больше легкостью, с которой этот успех ему достался, Октав, весьма сильный в теории житейских отношений, стал ждать появления завистников, «ибо, — думал он, — закон о возмещении, безусловно, доставит мне и это удовольствие». Ждал он недолго. Не прошло и недели, как ему сообщили, что несколько молодых офицеров из круга г-жи де Бонниве издевались над его новообретенным богатством. «Не повезло бедняге де Маливеру, — сказал один из них. — Два миллиона свалились, как кирпич, ему на голову. Теперь виконту уже не быть священником. Вот горе!» «Не понимаю, — подхватил другой, — как это в наш век, когда дворянство подвергается таким жестоким нападкам, человек, носящий титул, может уклоняться от крещения кровью [33] !» «Притом, что это единственная добродетель, которую якобинцы пока еще не решаются назвать лицемерной», — добавил третий.
33
Крещение кровью— то есть дуэль.
Подстрекаемый такими разговорами, Октав начал еще чаще появляться в обществе, посещал все балы, держался очень высокомерно и даже, в той мере, в какой был способен на это, дерзко с молодыми людьми. Но это ни к чему не привело. К великому своему изумлению (Октаву было всего двадцать лет), он обнаружил, что к нему стали относиться лишь с большим уважением. Правда, все хором твердили, что закон совершенно вскружил ему голову, но многие женщины при этом добавляли: «Виконту как раз и не хватало этой горделивой непринужденности». Так они определяли то, что ему самому казалось грубостью, которую он ни за что не позволил бы себе, если бы не узнал о злословии молодых офицеров. Октав радовался удивительной благосклонности общества, дававшей возможность вести себя с присущей ему независимостью. Но особенно ему было приятно видеть радость, которую эти светские успехи доставляли его матери: ведь именно благодаря настоятельным просьбам г-жи де Маливер расстался он со своим дорогим одиночеством. Однако чаще всего восхищение окружающих напоминало ему о том, что из-за него он впал в немилость у м-ль Зоиловой. Эта немилость с каждым днем как будто все возрастала. Бывали минуты, когда неприязнь Арманс доходила до прямой неучтивости. Во всяком случае, это была вполне сознательная холодность, тем более очевидная, что новое положение в обществе, занятое Октавом благодаря двум миллионам, нигде не было так заметно, как в особняке Бонниве.
С тех пор, как маркиза поняла, что со временем Октав может стать хозяином влиятельного салона, она твердо решила вырвать его из-под иссушающего влияния философии утилитаризма: так она уже несколько месяцев
— Когда же наконец вы сожжете книги этих скучнейших людей? Ведь среди юношей вашего возраста и положения только вы один их читаете.
Госпожа де Бонниве надеялась склонить Октава к мистицизму немецкого толка. Она даже снисходила до того, что старалась выяснить, обладает ли он «религиозным чувством». Эту попытку обратить его в новую веру Октав считал одной из самых поразительных вещей, случившихся с ним после того, как он отказался от уединенной жизни. «Такого сумасбродства никак заранее не предугадаешь», — думал он.
Маркиза де Бонниве по праву считалась одной из самых примечательных светских дам. На редкость правильные черты лица, горделивый взгляд больших глаз, великолепная осанка и внушительные, — быть может, слишком внушительные — манеры выдвинули бы ее на первое место в любом обществе. Ее внешность прекрасно гармонировала с большими помещениями. Так, например, в отчете об открытии последней сессии парламента имя маркизы стояло первым в списке самых блестящих женщин. Октав с удовольствием наблюдал за впечатлением, производимым на окружающих ее изысканиями по вопросу о его «религиозном чувстве». Он, считавший себя непричастным светской лживости, радовался, предвкушая ту ложь, которую станут о нем распространять.
Добродетель г-жи де Бонниве была вне подозрений. Мысли ее были заняты лишь богом и ангелами или, по меньшей мере, теми существами — посредниками между богом и людьми, — которые, как утверждают новейшие немецкие философы, порхают над нашими головами на высоте нескольких футов и с этой возвышенной и не слишком удаленной позиции «магнетизируют наши души», и т. д., и т. д. «Госпожа де Бонниве готова ради меня рискнуть безупречной репутацией, которой она со дня своего появления в свете пользуется столь заслуженно, что ее не могли запятнать самые искусные намеки иезуитов в штатском платье», — думал Октав, и приятное сознание, что такая незаурядная женщина относится к его особе с живейшим интересом, помогало ему терпеливо сносить бесконечные поучительные беседы, необходимые, по словам маркизы, для его обращения.
Вскоре новые знакомцы Октава стали его называть тенью прославленной в светском обществе маркизы де Бонниве, которая убеждена, что, удостаивая двор своим посещением, производит там сенсацию. Хотя маркиза действительно была настоящей великосветской дамой, весьма влиятельной и все еще очень красивой, она нисколько не затрагивала сердца Октава: он, к несчастью, заметил в ней некоторое позерство, а это свойство располагало его только к насмешкам. Но двадцатилетний мудрец не понимал подлинной причины удовольствия, испытываемого им от стараний направить его на путь истинный. Он, столько раз клеймивший любовь, что ненависть к этому чувству стала, можно сказать, содержанием его жизни, теперь радостно спешил в особняк Бонниве, потому что Арманс, которая презирала и, быть может, даже ненавидела его, всегда была рядом со своей теткой. Октав не отличался самонадеянностью: напротив, главным его недостатком была склонность преувеличивать свои недостатки. Он ценил в себе только высокое чувство чести и силу характера. Без всякого показного тщеславия он, ни минуты не колеблясь, отказался от некоторых нелепых, но весьма удобных предрассудков, составлявших основу образа мыслей молодых людей его возраста и положения.
Эти победы, в которых он не мог себе не признаться, — например, победы над любовью к военному делу, свободной от всякой погони за чинами и продвижением по службе, — укрепили его веру в неколебимую твердость своего характера. «Мы слепы к тому, что происходит в наших сердцах, не по недостатку ума, а из трусости», — нередко повторял Октав и, руководствуясь этим прекрасным принципом, несколько преувеличивал свою проницательность. Если бы ему хоть словом намекнули, что в нем может вспыхнуть любовь к м-ль Зоиловой, он немедленно уехал бы из Парижа. Но при теперешних обстоятельствах эта мысль не приходила ему в голову. Октав глубоко, даже, можно сказать, беспримерно уважал Арманс: он видел, что она его презирает, именно за это ее уважал и, естественно, хотел вернуть себе ее уважение. Тут не было ничего, что говорило бы о желании понравиться девушке. Находясь в обществе недоброжелателей м-ль Зоиловой, он охотно признавал все ее недостатки, — как же мог он заподозрить себя в любви к ней? Упрямое молчание Арманс держало его в непрерывной тревоге, а переходы от уныния к надежде мешали ему заметить, что каждый недостаток девушки, обсуждавшийся в его присутствии, казался ему оборотной стороной какого-либо большого достоинства.