Арминэ
Шрифт:
— Как видишь, — ответил я гордо. А про себя отметил, что она и без кос ничего девчонка.
— Вот здорово! Я не знала, что ты умеешь ездить на лошади!
— Ты еще много чего не знаешь про меня! — успел я бросить ей через плечо.
Я уже был в ста, а может, и в двухстах метрах от конюшни — низкая дверь действительно оказалась открытой, — когда издали, справа от дороги, заметил несколько человек, стоявших кучкой у калитки в сад нани. Хотя они стояли довольно далеко от дороги, подъехав ближе, я узнал нани с ее вечным вязанием в руках, нашего дальнего родственника Арменака, его жену Шушик, их маленькую дочку
— Вай, да это же наш Геворг! — раздался громкий голос нани уже за моей спиной, потому что голодная лошадь, почувствовав себя свободной, вдруг понеслась рысью в открытую дверь конюшни. Я вцепился обеими руками в седло, лицо мое покрылось холодной испариной.
— Прыгай, прыгай с лошади, Геворг! Прыгай скорей, не то разобьешь голову о косяк двери! — завопила вдруг нани.
— Поводья, поводья подбери! — заорал во всю глотку дядя Арменак.
— Вай, боже мой! Да помогите же ему кто-нибудь!
А я, слыша их вопли, еще больше растерялся: вместо того, чтобы послушаться их — спрыгнуть на ходу с лошади или попытаться подобрать поводья, я в панике еще крепче вцепился в седло. Краем глаза я успел заметить, как Грантик сорвался с места и пулей понесся напрямик, через небольшой пустырь, к конюшне.
— Быстрей, быстрей, Грантик! — кричали сзади голоса.
Лошадь уже была в двух-трех метрах от черневшего проема дверей своей конюшни, когда внезапно перед ней возникла маленькая фигурка с поднятыми руками, что заставило ее в недоумении приостановить свой шаг. А мой младший брат только этого и ждал: в ту же секунду метнулся вперед и схватил лошадь за уздечку.
И лишь тогда, когда Грантик остановил лошадь перед низкой дверью конюшни и я, дрожа всем телом, спрыгнул на землю, до меня по-настоящему дошло, что мне грозило бы, если бы Грантик не поспел вовремя на выручку.
— Молодец, Грантик, молодец! — похвалил брата подбежавший дядя Арменак. — Ты выдержал экзамен на настоящего мужчину.
Грантик исподлобья поглядел на меня и, смущенно улыбаясь, почесал в затылке. Хотел я добавить, что он выдержал экзамен и на настоящего брата, да вовремя удержался: еще станет задаваться передо мной, если, конечно, уже не стал.
Землетрясение
Лето кончается, и виноград, поспевший в этом году раньше обычного, собранный и отжатый, бродит в кладовых наших бабушек. Там же, в одном ряду с венками золотистого лука и белого чеснока, подвешены к потолку гранаты и айва, сплетенные в длинные гирлянды; белеют в углу моталы с овечьим сыром; дожидаются своего часа и соления в громадных карасах.
Жизнь заметно замедляется, село будто отдыхает после праведных трудов, хотя по-настоящему никто из дзорагетцев не успокаивается, — просто исчезли страхи и тревога за урожай: а вдруг пойдут дожди, от которых полопается прозрачная тугая кожица на ягодах, и
И нам с моим младшим братом Грантиком скоро возвращаться в город, ему — к отцу, а мне — к матери…
И вот в один из теплых вечеров я, мой младший брат и Мец-майрик ужинаем, против обыкновения, не на открытой веранде, а в комнате: колем грецкие орехи, которые мы сбили еще днем с нашего огромного орехового дерева, дающего тень не только нам, но и прохожим. Брату уже пора домой к нани — другой бабушке, но он тянет время, не хочет уходить. Мы с братом в отличие от наших родителей очень дружны между собой, хотя без драк и у нас не обходится..
— Пошел бы ты, Грантик-джан, домой, — говорит Мец-майрик. — Смотри, нани будет сердиться. Ты же знаешь, какая тебе досталась бабушка: ничего никому не спустит.
Грантик вздыхает: да, конечно, он знает, что нани не подарок. Но он все же умоляюще смотрит на Мец-майрик:
— Ну, Мец-майрик, ну, еще немножко посижу с вами…
Мец-майрик сдается:
— Ну ладно, побудь еще немного… Что с тобой поделаешь.
Мы сидим при керосиновой лампе — у бабушки еще не провели электричество — и слушаем какую-то армянскую древнюю как мир притчу, которую рассказывает Мец-майрик.
Вдруг откуда-то издалека, с гор, доносится рокот — глухой, еле слышный, словно где-то высоко-высоко в небе собирается гроза. На мгновение становится тихо, потом снова слышится рокот, но теперь сильнее, а затем едва ощутимый толчок: со стола катится орех и падает на пол. Мец-майрик бледнеет и молча застывает на месте. Снова слышится грозное рокотание, будто уже за селом, совсем-совсем близко, почти рядом; вдруг стены, потолок, пол, вещи в комнате начинают качаться, с потолка на головы сыплется штукатурка… Испуганные, мы вскакиваем с места и в страхе смотрим на Мец-майрик, но и у нее на лице растерянность и страх.
По всему Дзорагету, от одного склона горы до другого, эхом отдаются испуганные голоса сельчан. Бабушка обнимает нас за плечи, мы прижимаемся к ней, но тут раздается оглушительный грохот, затем сильный толчок — и на наших глазах стол медленно кренится, кренится, а пламя в керосиновой лампе начинает плясать и потом внезапно тухнет. В кромешной тьме мы слышим дрожащий голос бабушки:
— Во двор, быстро! Это проснулась Святая гора!
На миг мелькнуло перед глазами видение: старое, одинокое, украшенное разноцветными тряпицами и ленточками дерево на вершине горы, под сенью которого Мец-майрик и я принесли в жертву петуха, чтобы дядя Сурен вернулся с фронта живым и невредимым.
Секунда — и мы во дворе. С нашего склона горы видны дома на противоположной стороне, и мы замечаем, как мелькают огни во дворах, слышим голоса: кто-то кого-то зовет, ищет… Мы же с братом стоим, прижавшись к широким юбкам Мец-майрик, перепуганные насмерть, чувствуя, как земля все еще рокочет, беснуется и, кажется, вот-вот расколется и поглотит весь Дзорагет. Плач, крики обезумевших от страха детей и женщин, мычание перепуганных коров в хлеву, протяжный, леденящий душу вой собак, слившись с грозным подземным гулом, поднимаются к черному небу. Ужас перехватывает мне горло, у меня зуб на зуб не попадает от страха.