Арминэ
Шрифт:
Мы быстренько принесли несколько вязанок хлопкового хвороста и сложили возле тондыра — это такая круглая, наподобие колодца, яма в земле глубиной в полтора-два метра, стены которой выложены белыми глиняными кирпичиками. В ней у нас пекут лаваши и плоские хлебцы.
А тут подоспела и бабушкина подружка Сопан — они с Мец-майрик всегда помогали друг другу печь хлеб, — и скоро сухой хлопковый хворост весело затрещал в тондыре.
Мы, как зачарованные, следили за огромными пляшущими языками пламени. Тысячи искринок взлетали вверх и спустя секунду, словно
— В самый раз, Сопан-джан, давай тесто, — плеснув водой на раскаленные стенки тондыра, сказала Мец-майрик. Вода, зашипев, мгновенно испарилась.
Тетушка Сопан начала раскатывать тесто, а Мец-майрик, сидя по-турецки, ловко налепляла тонкие лаваши на горячие стенки тондыра, всякий раз на секунду по пояс исчезая в нем.
— Сопан, возьми-ка железный крюк и снимай испеченные лаваши, — сказала Мец-майрик, вытирая рукавом потный лоб.
Но тетушка Сопан не успела взять в руки железный прут с крючком на конце, потому что калитка с шумом распахнулась и во двор, запыхавшись и припадая на правую ногу, вбежал хромой Андроник. Он размахивал в воздухе белым треугольником.
Подбежав к Мец-майрик, он одним духом выпалил:
— Тетушка Машок! Свет твоим глазам! Тебе письмо от сына!
— Что ты говоришь, Андроник-джан! Письмо? Да зацветет могила твоей матери розами! Давай, прочитай нам вслух, узнаем, почему он так долго не писал.
Я изумленно уставился на сельского почтальона. Как же так? Значит, произошла ошибка и дядя Сурен жив?
Тут кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся: это был Грантик.
— А как же черная бумага, а?.. — тихо проговорил он.
— Да погоди ты, — нетерпеливо отмахнулся я от него. Понимаете, я был не меньше его ошеломлен.
Андроник читал вслух письмо — оно было написано по-армянски, — а Мец-майрик и тетушка Сопан, стоя возле него, ловили каждое произнесенное им слово.
Дядя Сурен в письме сообщал, что в прошлом году во время одного из боев его тяжело ранило и он бы погиб, если бы его, раненного и без сознания, не подобрали белорусские партизаны, которые и выходили его. А после он вместе с ними партизанил до тех пор, пока наши войска не освободили всю Белоруссию от фашистов.
— Андроник-джан! — радостно воскликнула Мец-майрик, обняв его. — Пусть отныне твои болезни перейдут ко мне! А за счастливую новость с меня магарыч!
Она побежала в дом и вынесла пару ярких шерстяных носков:
— Вот тебе подарок. Я их связала сама. Возьми и носи на здоровье.
— Эй, что это у вас там за шум? — крикнула из-за ограды соседка Мариам.
— Ахчи Мариам, письмо, письмо получила от моего сына! — крикнула ей Мец-майрик.
— Вай, свет глазам твоим! Стало быть, черная бумага пришла по ошибке? Вай, какое это счастье!
— Что-что! — крикнула какая-то женщина, проходившая мимо распахнутой настежь калитки. — Значит, Сурен жив и черная бумага оказалась ошибкой?
Изумлению
— Э-э, что вы тут все толкуете про какую-то черную бумагу? — удивилась Мец-майрик. — Не такого сына я родила, чтобы его смогли одолеть фашисты! Я и не сомневалась, что рано или поздно получу от него письмо!
— Вай, ахчи, ахчи! — спохватилась вдруг тетушка Сопан. — Забыли про лаваши!
И она бросилась к тондыру. Я тоже кинулся туда.
Несколько лавашей сорвалось со стенок и лежало на дне, в золе, а остальные, с отставшими краями, все еще румянились на стенках, правда, готовые каждую минуту шлепнуться вниз. Тетушка Сопан ловко подцепляла лаваши крючком, вытаскивала их из тондыра и раскладывала на белом холсте. У меня слюнки потекли, до чего вкусно запахло свежеиспеченным хлебом.
— Андроник, Сопан, Мариам, угощайтесь! — весело сказала Мец-майрик. — А ты куда идешь, Сиран? — обратилась она к женщине, которая шла мимо нашего двора, но, услышав про счастливую весть, зашла поздравить бабушку. — Давай тоже угощайся! Геворг, сбегай за сыром.
Я вынес из дому овечьего сыру на тарелке, а тетушка Сопан, вспомнив, что у нее есть полдюжины круто сваренных яиц, побежала за ними. Скоро она вернулась, неся яйца, а с нею вместе — две соседки.
— Свет твоим глазам! — сказали они Мец-майрик и поставили на растянутый по земле холст глиняный кувшин с вином и миску с солениями.
Калитка была открыта настежь, и каждый, кто проходил мимо, увидев, что у нас шумное веселье, присоединялся к кефу — пиршеству, и все радовались, что черная бумага оказалась ошибочной. А я уже ни капельки не сомневался, что про нашу с Грантиком тайну знали все-все в селе, кроме Мец-майрик.
— Дядя Андроник, откуда все узнали про черную бумагу? — улучив момент, спросил я.
— Я и сам удивляюсь, — ответил он, смутившись. — Понимаешь, я только рассказал об этом своей жене и никому больше, честное слово…
Стемнело, звезды высыпали на черный небосвод, а люди все приходили и приходили. И каждый приносил с собой что-нибудь вкусное, садился в кружок вокруг холста, прямо под открытым августовским небом. Все ели, пили и радовались, что скоро, очень скоро наступит день, когда фашистов побьют окончательно и наши односельчане с победой вернутся домой.
Было уже очень поздно, и свет догорал в керосиновом фонаре, подвешенном к ветке тутового дерева, когда в калитку вошла нани.
— Ахчи Машок, свет твоим глазам! — сказала она и — вы не поверите! — подошла к Мец-майрик и обняла ее так, словно они никогда-никогда не ссорились, а были закадычными подругами.
— Садись, Сона, садись, угощайся свежим лавашем и сыром, — сказала Мец-майрик, усадив ее на коврик рядом с собой.
Потом, подняв голову и заметив, что мы с братишкой клюем носами, подошла и сказала: